Петер Розай - 15 000 душ

— А где? — спрашивает Клокман, его сбивает о толку эта путаница. Обломки.

— Да у вас перед глазами, — воскликнули разом Смунк и Вазелин. Партию верхнего голоса исполнил Вазелин, взвизгнув фальцетом.

Смунк свистнул. Он даже пальцы в рот не сунул: это был сигнал! — Ляйхт и Вазелин бросились прямиком к замерзшим озерам!

— Так, — сказал Смунк и добавил примирительным тоном:

— Когда-то давно в лагере я был капо. Надсмотрщиком. — Страна безмолвия.

По расстилавшейся перед ним серой, невыразимо унылой равнине вилась поземка. Клокман пригляделся. Вазелин и Ляйхт уже уменьшились до крошечных размеров.

— Ах, вон там!

Клокман приложил ладонь козырьком ко лбу.

Там, впереди, посреди тусклого льда вздымался черный конусообразный холм или бакен, а чуть поодаль — еще один. Колокола? Автомобильные шины? Кегли из резины. — Вокруг каждой тянулась, как хоровод, непрерывная вереница людей.

Издали казалось, что двигаются они не слишком быстро — скорее медленно, рывками, с заминками, как вязкое пюре.

Зыбучие пески.

Смунк снова свистнул. Два этих хоровода, которые кружили там, где проводилась эстафета, пересекались — в одной точке! — и образовывали восьмерку — исполинскую восьмерку!

Восьмерка!

— Вот наша восьмерка, — сказал Смунк, как будто прочитал мысли Клокмана.

— Невероятно, — пробормотал Клокман, — а где, позвольте узнать, вы набрали столько людей? Ведь их здесь тысячи!

Ляйхт и Вазелин возвращались, окутанные клубами светлого пара, который шел у них изо рта.

— Зимние каникулы, — ответил Смунк. — Должны же люди когда-то отдыхать.

Он указал на равнину:

— Повсюду каникулы! В школах занятий нет! Все в отпуске!

— А как же заводы?

— Посменная работа. Да тут почти все идет само собой. — Смунк махнул рукой.

— Все отлично?! — Ляйхт захихикал и стал бурно жестикулировать:

— Затор. Остановились. Все развалилось. — Полный кавардак!

— Понимаю, — Клокман кивнул.

Смунк без особой злости плюнул Ляйхту в лицо.

Ляйхт утерся.

— А теперь представьте себе, как бы мы тут жили без «Метрополя», — сказал Смунк. — В этих снегах! Взаперти! Среди этих бескрайних просторов! С таким грузом ответственности!

— Тут кто угодно мог бы?..

Вазелин уставился на Смунка.

Ляйхт, который уже встал чуть поодаль, постучал себе пальцем по лбу. У него зуб на зуб не попадал от холода.

Смунк нагнулся, потянувшись к одной из льдин, которые валялись тут повсюду: бац!

И Вазелин туда же: хлоп! Лед затрещал, раскрошился.

Ледяная галька.

Восьмерка!

— Эта самая большая, большущая восьмерка, какую я только видел, — промолвил Клокман, а он, надо сказать, чего только не перевидал.

— Феноменально! Такой размах!

Смунк осклабился.

— А как регулируется движение? — спросил Клокман, явно стараясь выглядеть деловито.

— Там стоят флагштоки! Желтые флаги! — это подал голос Вазелин. — Вон там! Это наше знамя!

По периметру «восьмерки», — чем дольше Клокман к ней присматривался, тем быстрее и стремительнее, казалось ему, кружили конькобежцы, — были установлены пункты отдыха, над которыми реяли, колыхаясь на ветру, большие потрепанные флаги.

Поблескивал отполированный коньками лед.

Накатанная колея.

— Дистанция между ними в самый раз, — похвалил Клокман, — двести-триста метров, как положено по регламенту. Все организовано на высшем уровне.

Он прикинул расстояние на глазок:

— Поздравляю!

Людей — что мух.

Смунк положил руку Клокману на плечо:

— Подойдите поближе — взгляните, как тут все устроено! С какой любовью! С каким тщанием! На совесть! Чего только не сделаешь, чтобы почувствовать, как сердце трепещет от радости?

— На этих пунктах участники могут получить гуляш, свиной гуляш, с соусом, с клецками. Горячие напитки: чай с лимоном, с ромом, воду. Все, что угодно! Теплые пледы, чтобы согреться. Имеются койки для отдыха. На каждую семью! Отдельное помещение. Все, что надо! Понимаете! Умывальни, кровати, удобства! Там! Тут! Везде.

Вазелин и Ляйхт растирали друг другу плечи. Их лица уже посинели от холода. Выглядели они жутковато. Небо грозилось вновь обрушить вниз град кокса. Клокману дали меховую накидку; что-то вроде плащ-палатки.

— Не поддать ли нам немного? — спросил Смунк. — Вон там. Как вы думаете? — Он указал на бетонную цитадель, за которой уже занималась алая заря.

— Там тоже промышленный комплекс.

Он собирался потащить Клокмана за собой.

Ляйхт, не дожидаясь, бросился вперед.

Фабричные трубы. Облака.

— Нет, я остаюсь, — неожиданно сказал Клокман, — хочу выполнить свою работу.

Работу?

Он хотел остаться один? Боялся напиться? Ему хотелось побыть наедине с собой? Наедине с пустотой? О деньгах беспокоился? О своем гонораре? Большие надежды?

Вазелин пропустил Смунка вперед.

Клокман обернулся. Его приятели как раз закрыли за собой дверь бетонного бункера. Одну из дверей. В тени сгустившихся облаков здание сливалось с землей. Тучи на заднем плане. Всполохи красных гейзеров озаряли стену облаков.

Сейчас пойдет град!

Гейзеры вращались, проламывая трещины в распадающихся облаках. Налетевший ветер несколько раз обдал землю угольной пылью. Клокман протер глаза.

Теперь, когда небо прояснилось, бетонный бункер четко вырисовывался на фоне черных дымовых труб и пелены, оставшейся от растаявших облаков. Сбоку даже показалась радуга, правда, фиолетового и ядовито зеленого оттенка.

Бункер представлял собой одноэтажное строение барачного типа, приземистое, но очень просторное. Сверху выступал широкий парапет из ржавых железных решеток; наверное, здание собирались со временем надстроить.

Вокруг, вздымаясь к небесам, беспорядочно громоздились друг на друга испещренные серыми пятнами льдины. Порой из ледяных расщелин летели по ветру клочки мятой туалетной бумаги.

Повсюду вороны.

Эти птицы словно скрепляли собой разрозненные части пейзажа.

Клокман пошел в сторону катка.

Гнилостный смрад.

Пока он один, в задумчивости, нужно пользоваться моментом: в своей меховой накидке, из под которой виднелся помятый деловой костюм, галстук и немного замаранная белая рубашка, он казался малость расхристанным. Он был небрит, кожа на лице натянулась как свиной пузырь, в поры набилась угольная пыль. К тому же он был в меховой шапке, о ней мы совсем забыли. Голову он понуро опустил. — Вид у него был какой-то неприкаянный.

Но главное: дневник с авторучкой был у него при себе. Размышлял он о деньгах, а как же иначе, но только очень рассеянно: ему представлялось, как по небу парят монеты и банкноты, словно клубы сажи, которые валили из труб.

Он мечтал о богатстве и счастье.

И чтоб никаких забот!