Наталия Соколовская - в ботах

– Так помер дедуля, еще в июне. Я вот на вождение бегу, машину-то надо в город пригнать.

А на другой день Люба слышала, как доктор Латышев говорил морщившемуся, точно от зубной боли, старику Одинцову, что весной Илья Николаевич к нему обращался, спрашивал, какое бы лекарство попить из недорогих, потому что ему «что-то не совсем хорошо», а он, Латышев, ответил, что ни дешевые, ни дорогие лекарства сейчас не нужны, а нужна срочная госпитализация. И лицо у доктора Латышева, когда он это рассказывал, было огорченное и злое.

Соседи, кто мысленно, кто рюмочкой, Илью Николаевича помянули, светлый был человек, а с Глафирой как-то сообща перестали разговаривать. Но упорная Глафира делала вид, что ничего не случилось, лезла ко всем без мыла, и все скоро стало как обычно: она шумно, еще издалека здоровалась, ей волей-неволей отвечали, и только Латышев проходил, опуская глаза, точно Глафиру не видел.

Вот и сейчас, сидя за столом напротив Глафиры, Латышев старательно обходил ее взглядом. Но так Любе даже удобнее было им любоваться. Доктор Латышев, которому Люба с самого начала симпатизировала, сидел вроде рядом с женой, а вроде бы и отдельно, и когда рукав его мягкого темно-синего свитера случайно касался Зинаидиного остро выставленного локтя, доктор осторожно отодвигал руку. «Так ей и надо, Зинке», – думала Люба, неприязненно разглядывая складочки на гусиной шее и жемчуг в три нитки, которым Зинаида эти складочки пыталась прикрыть. Потом, чувствуя, что взгляд ее злит Зинаиду, Люба специально сосредоточивалась на Зинаидином носе с крупными порами зрелой женщины. Поры эти никакая пудра замаскировать не могла. Люба знала, что Зинаида ее презирает и говорит про нее гадости и Глафире, и всему подъезду, и знала, что Глафира никогда не защищает Любу от Зинаидиных нападок. А чего ей защищать? Дружба с докторшей куда как знатнее дружбы с дворничихой. К тому же обе они по торговой части, только одна в прошлом, а другая теперь. А уж эти-то всегда общий язык найдут, ясное дело. «Вот доктора жаль, – опять думала Люба. – Охомутала его Зинка, а он все равно как неприкаянный. Разве ж такая должна с ним быть… С ним должна быть такая, такая… – Люба так и не нашлась с определением. – И Танька, паршивка, бегает мимо, никогда не поздоровается, и не дочь ему вовсе она, все это знают, а ему бы своих, как хорошо бы было… Ну, только уж не от этой мымры Зинки, это только породу портить, да и куда ей уже, стара для детей-то…»

Потом, цепляя вилкой что-то вкусное с орехами и темно-алыми зернами граната, Люба стала размышлять, чем это ей доктор Латышев нравится. Ничего словами объяснить она не могла даже себе самой, но чувствовала, что прикоснуться к Латышеву ей очень хочется, ну, просто потрогать его красивую, с выступающими прожилками руку, спокойно лежавшую на столе.

На днях Люба слышала, как Августа Игнатьевна, возвращаясь из магазина с Муськой, сказала:

– В Латышеве есть стиль, и к тому же Латышев добрый. А это, знаете ли, главное в мужчине. Вот бы вам такого мужа.

Про «доброту» Люба была согласна. А насчет «стиля» она не очень-то поняла, но теперь, вспомнив, с какой интонацией были сказаны эти слова, чуть не поперхнулась гранатовым зерном. «Вот стерьва, – задним числом возмутилась Люба, через Гошу и Эмочку неприязненно косясь на аккуратную парикмахерскую укладку Августы. – Старуха, а туда же. Это Муське-то мужа? Да еще такого, как доктор?!»

Видно, пожелание было сделано от души. Пусть не сразу, но образовался у Муськи инженер Юра из пятого подъезда. И ходить-то далеко не пришлось. Юра из пятого разводился с женой, Муськиной приятельницей, между прочим. Их девочки сначала ходили в один детский сад, а теперь вместе заканчивали школу.

Сердобольная Муська почему-то записалась в утешительницы Юре, а бывшую приятельницу стала называть «злыдней». Несколько раз Люба наблюдала, как Муська и Юра вместе идут от метро, возвращаясь с работы. Ясно было, что при такой опеке Юра после развода в холостом состоянии долго не продержится.

Сама Люба никаких поводов для сплетен долгое время не давала. И вообще, думать о всяких глупостях ей было некогда: за день она так ухайдакивалась, что дома валилась замертво в кровать. Разбитных сантехников, столяров и электриков из жилконторы Люба в упор не замечала, а на улице с ней заигрывать никто не рисковал: повязанный по самые брови платок, метла или же, смотря по сезону, лом для колки льда или лопата отбивали охоту знакомиться и у самых неразборчивых донжуанов.

Последнее, что побывало в Любиных нежных местах, были та самая злосчастная спица из Люськиного вязанья да петлеобразный нож, которым ей делали чистку в «птичнике».

Как-то во время очередной посиделки с водочкой Глафира, увлекшаяся любовными воспоминаниями, случайно обнаружила, что Любино лицо полыхает стыдливым румянцем.

– Ты чего это покраснела? – Глафира подозрительно вглядывалась в Любу. – Ты, часом, не девка у нас?

Люба покраснела еще сильнее. Может, и вправду девка? Может, все позаросло-позарастало у нее за давностью лет? Вот только, поживя в городе, Люба перестала понимать, что хуже: быть «шалавой абортированной», как вопила ее мать, орудуя мокрым, туго скрученным полотенцем, или целкой в свои двадцать пять с хвостиком.

Когда Любе стало под тридцать и срок ее квартирной кабалы подошел к концу, она родила. Как Люба решила эту проблему, осталось для всех загадкой. Отца маленькой Зойки ни до, ни после ее рождения никто не видел. Да и само рождение ребенка оказалось для всех большой неожиданностью: последние месяцы беременности пришлись на позднюю осень и начало зимы, когда ходила Люба в необъятном стеганом ватнике. При этом работала она до последнего.

– Не иначе ветром надуло. Сквозняков-то вон сколько по двору гуляет, – объясняла с ухмылкой обиженная Глафира, потому что именно к ней, как к Любиной почти опекунше, шли с вопросами дворовые тетки, а она никакой достоверной информации предъявить не могла.

Но по всему выходило, что ребеночка Любка спроворила, когда ездила в майские праздники к себе на Псковщину, навестить деревенскую родню. Сделав этот расчет, Глафира успокоилась: необходимость в местных расследованиях отпала сама по себе.

В первую же неделю у Зойки собралось изрядное приданое: посудомойка Большая Тамара принесла сбереженные после дочки пеленки, распашонки и ползунки, все как новенькое. Тамара постояла возле плетеной корзины, где по первости «квартировала» Зойка, ласково погладила распаренно-красной рукой простынку возле кукольной детской головки, всхлипнула и тихо ушла.

Библиотекарша Алевтина Валентиновна, Глафира, Августа, супруги Поляны и Гоша с Эмилией, скооперировавшись, купили шикарную импортную детскую коляску. Тут уж действительно Глафира «тряхнула связями», потому что в магазинах в ту пору было хоть шаром покати.