Наталия Соколовская - в ботах

– Хорошо, что лом в подвале, а то привыкла махать-то! – кричала Зойка, срывала с вешалки модную курточку и бежала во двор, который мела, кстати, уже не Люба, а совсем другая дворничиха, мучительно синеглазая Раиса, мать странно-улыбчивых, несоразмерно большеголовых мальчиков-близнецов.

Поздно вечером, возвращаясь после мытья полов в продуктовом магазине возле метро, том самом, что заменил собой сомнительные и плохо пахнущие ларьки, Люба растирала жгучей мазью ноющие суставы и ложилась спать. Даже телевизор смотреть ей не хотелось.

Тетка продала свою квартиру, купила за городом домик с участком и сидела там безвылазно с внуками. А теткину дочь Люба и видела-то всего раз за двадцать с лишним лет: когда родилась Зойка, та забежала и оставила на столе байковое одеяльце и несколько застиранных детских простынок.

С соседями никакого такого общения, кроме «здрасстье – до свиданья», не получалось. Изредка забегала Люба к Одинцовым, проведать, «живы ли» да «не надо ли чего». Посиделки с Глафирой, тяготившие Любу, давно сошли на нет. С противоположными армянами как-то не заладилось.

Поначалу маленькая Ануш, если пекла что, а пекла она часто, заходила к Любе, приносила тарелочку, накрытую белой салфеткой, и навстречу Ануш радостно выскакивала Зойка. Люба ревниво оттирала Зойку бедром, тарелочку брала и вежливо интересовалась: «Как ребяты ваши?» Ануш каждый раз удивлялась слову «ребяты», не понимала, о ком речь. Когда выяснялось, что о внуках, говорила, что все, слава богу, хорошо, ласково трогала Зойку за подбородочек и уходила.

Люба надламывала душистое печенье и думала, что все равно соседи напротив «какие-то не такие». Живут тихо, сор из избы не выносят, даже если и случается чего, семья ведь, понятно. Детей одних на улицу не пускают, а только под присмотром. Это ее Зойка с пяти лет одна с детсадовскими подружками по двору шмотылялась, а всегда нарядную, с бантами в косах Светланку лет до двенадцати Арсен сам в музыкальную школу водил и еще ждал, пока занятия кончатся.

А потом Люба с соседями рассорилась, но это было позже, когда обосновался у них в узкой комнатке при кухне новый жилец, дальний, как они сказали, родственник по имени Григорий, сутулый седой мужчина с твердым неулыбчивым взглядом черных глаз и странным, как бы изнутри прогоревшим лицом. Изредка они сталкивались в подъезде, Люба поджимала губы, сторонилась, а мужчина коротко и равнодушно взглядывал мимо Любиного плеча и кивал, и Любе казалось, что в глазах его и под обтянутыми темной кожей острыми скулами тлеют, ни на минуту не угасая, раскаленные угли. Но самым подозрительным в Григории был шрам, тянувшийся от уголка левого глаза вниз, к шее. Когда лицо мужчины зарастало твердой седой щетиной, шрама почти не было видно, а на гладковыбритой коже он казался свежей кровоточащей раной.

Выходя утром во двор, Люба придирчиво оглядывала газоны и дороги возле дома, интересуясь, как там новая Раиса справляется. Раиса справлялась. Осеннее месиво из листьев и грязи было аккуратно загнано за поребрик, на край газона, а там разбито на кучки, чтобы потом удобнее было в уборочную машину закидывать. Ледяную корку на дорогах Раиса ломом, конечно, не колола и скребком для льда не скребла, но песком с солью посыпала изобильно, так что зимняя обувь расползалась прямо на ногах граждан. Зато переломов конечностей ни у кого не было.

Переломов не было, но было другое: Любин третий подъезд слева начал идти на убыль.

Происходило это потому, что новых детей не рождалось, прежние вырастали и норовили сбежать, как, например, Зинкина задавака Татьяна, выскочившая замуж за иностранца, точно своих ей тут было мало. А старшее поколение вдруг «двинулось строем на выход», как определила для себя этот процесс Люба, когда после старичка Поляна отдала Богу душу полковничиха Августа Игнатьевна.

Неприметный, как вытертое пальто, бывший плановик Полян вроде бы ничем особенным, кроме профессиональных артрозов-остеохондрозов, не болел, а просто взял однажды и умер.

– Это все из-за книги, – сетовала Сонечка.

От какой такой книги стоило бы в наше время вот так запросто помереть, Люба в толк взять не могла.

Попутно выяснилось, что Полян с некоторых пор стал завсегдатаем Эмочкиных литературных бдений, после чего долго не мог прийти в себя, а все бродил по квартире как потерянный и что-то говорил вслух, кажется, стихами.

Рассказам про таинственную книгу никто не поверил: что за книгу, спрашивается, мог писать человек, всю свою жизнь проработавший рядовым сотрудником планового отдела конденсаторного завода?

Сонечка на расспросы: «Что же все-таки случилось?» – лепетала про некий дневник, который Славик хотел издать. Но выходило у нее как-то путано. Видимо, толковые справки она могла давать только на четко поставленные вопросы, когда работала еще в службе 09.

Подступили к Эмочке. Но та, восторженно крутя седой головой и слегка подпрыгивая на месте, категорически не стала вдаваться ни в какие подробности, ограничившись таинственной фразой о том, что «Станислав Казимирович оказался очень настоящим».

Из Владивостока прилетел сын. Поляна похоронили.

Полугода не прошло, как заболела Августа, у которой внезапно стали отказывать почки. Некоторое время она еще спускалась во двор, сидела на скамейке, подставляя солнышку опухшие, как колодки, ноги. Но долго не засиживалась, потому что на посиделки подтягивались старухи из других подъездов, а «сплетничать с бабками на лавочке» Августа не любила.

Муська была все время при ней, бегала в магазин, носила лекарства, убирала. Потом Августа легла в больницу. Но из больницы ее быстро выписали, помочь ей уже ничем не могли.

Муська, закатывая глаза, рассказывала, как трудно ладить с Августой, у которой «и прежде характер был не сахар, а теперь и вовсе испортился». Правда, после того как Августа оформила на Муську завещание на квартиру, разговоры о трудном характере прекратились.

По-настоящему тяжелой Августа была только последние два месяца.

Несколько раз с другого конца города приезжала Августина племянница. Но Муська так крепко заняла позиции «у одра», что получалось – и помощь посторонняя уже не требуется.

А вскоре к подъезду подкатила труповозка, и Люба со своего наблюдательного пункта за шторой видела, как Муська с Августиной племянницей спустили, держась с двух сторон за концы простыни, мертвую Августу.

Муська шла первой, пятясь спиной вперед, но при этом успевала давать руководящие указания шоферу, который замешкался с задней дверью. Августина племянница смотрела немного в сторону, словно отворачиваясь. Только непонятно, от кого: мертвой Августы или живой Муськи.