Юкио Мисима - Запретные цвета

Странным светом заблестели глаза Сюнсукэ. Он не был чувствительным к подобным проблемам. И был в основном нормальных склонностей. Он спросил:

— А кого ты можешь любить?

— Я? — Юноша залился краской стыда. — Я люблю только парней.

— Ты разговаривал об этом с Ясуко? — спросил Сюнсукэ.

— Нет.

— И не говори. Не следует во всем признаваться. Мне мало что известно о твоих проблемах, но женщины, думаю, не поймут тебя. Если в твоей жизни появится девушка, которая полюбит тебя так же, как Ясуко, то женись на ней, поскольку тебе когда-нибудь все равно придется жениться. О браке нужно думать спокойно, как о тривиальном деле. Тривиальность — вот что делает его священным.

Сюнсукэ вдруг поддался дьявольскому восторгу. Глядя прямо в глаза юноши, он неприлично тихо прошептал:

— Что тебе эти три ночи?..

— Ничего.

— Прекрасно! Вот и преподашь урок женщинам!

Сюнсукэ рассмеялся громко и звонко. Никто из его друзей никогда не слышал, чтобы он заливался таким смехом.

— Мой богатый жизненный опыт позволяет сказать тебе, — продолжил Сюнсукэ, — что не стоит приучать женщину к наслаждению. Наслаждение — это трагическое изобретение мужчин. И ничего более в нем нет.

Нежным, восторженным светом засияли его глаза.

— Я полагаю, что ты размышляешь об идеальной супружеской жизни, наверняка ведь.

Сюнсукэ, однако, не назвал эту жизнь «счастливой». Весьма примечательно, что он понимал, сколько несчастья заключено в браке и для женщины. Его осенило, что с помощью Юити ему по силам будет отправить в женский монастырь сто девственниц. Впервые за всю свою долгую жизнь Сюнсукэ распознал в себе подлинную страстность.

— У меня не получится, — обреченно произнес Юити.

В глазах его блеснули слезы отчаяния. Кто же примирится с подобным наставлением после постыдно-отважного признания постороннему человеку? Этот совет для молодого мужчины оказался жестоким.

Он уже раскаивался в том, что открылся Сюнсукэ; а импульсивное желание выдать сокровенное теперь казалось ему минутным помешательством. Мучения последних трех ночей разрывали Юити на кусочки. Ясуко вовсе не приставала к нему. Если бы она стала домогаться его, то ему пришлось бы все рассказать. Он лежал на своей половине кровати, как девица, затаив дыхание, уставившись в потолок; прибой наполнял темноту, время от времени ветер колыхал светло-зеленый москитный полог; сердце его рвалось на части как никогда в жизни. Наконец юноша и девушка от изнеможения провалились в сон. Вновь очнулись, мучаясь бессонницей.

Настежь открытое окно, звездное небо, тонкий свист парохода… Ясуко и Юити еще долго лежали без сна, боясь пошевелиться. Не перешептывались. Ни одного словечка. Ни одного движения. Им казалось, что сдвинься кто-нибудь из них хотя бы на дюйм, то это непредсказуемо изменило бы всю ситуацию. По правде сказать, они оба были истощены ожиданием друг от друга одних реакций, одних движений; Ясуко дрожала от робости, но смущение Юити было, вероятно, во сто крат сильней: он желал только одного — умереть!

Черно-угольные глаза широко открыты, руки сложены на груди, вытянутое одеревеневшее тело увлажнилось — для Юити девушка была мертва. Если бы она шевельнулась в его сторону на дюйм, то смерть, кажется, сама бы пришла за ним. Он ненавидел себя за то, что поддался на этот позорный для него соблазн Ясуко.

«Я сейчас умру, — твердил он себе раз за разом. — Вот выскочу из постели, сбегу вниз по лестнице и брошусь со скалы в море». В этот момент, когда он ублажал себя мечтами о смерти, все казалось ему возможным. Его опьяняла эта возможность. Она вызывала в нем ликование. Притворно зевнув, он пробасил: «Спать хочется!» Повернулся спиной к девушке, поджал колени, прикинулся спящим. Немного погодя Юити услышал нежное покашливание. Ему стало понятно, что Ясуко еще не уснула. Он набрался мужества и спросил:

— Не спится?

— Нет, засыпаю, — тихо, ручейком прожурчал ее голос.

Они притворялись спящими, пока сон не завладел ими. Юити приснилось, будто Бог дал позволение ангелам убить его. Это был счастливый сон, и он разрыдался. Слезы и плач не были всамделишными. И успокоился он, когда почувствовал, что в нем еще вдоволь сохранилось тщеславия.

Вот уже лет семь или около того, как Юити стало воротить от похоти, — со времени его полового созревания. Он соблюдал свое тело в нравственной чистоте. Он увлекся математикой и спортом — геометрией и алгеброй, прыжками в высоту и плаванием. Это был неосознанный выбор согласно древнегреческим представлениям: математика проясняла его ум, а спортивные состязания направляли его энергию в русло абстрактного мышления. Тем не менее, когда однажды в раздевалку вошел один студент младшего курса и стянул с себя пропотевшую рубаху, терпкий запах юношеского тела одурманил его голову. Юити стремглав выскочил из помещения и повалился на вечернее поле, прижавшись лицом к жесткой летней траве. Он лежал на земле, пока желание его не стало угасать. Шла тренировка бейсболистов; биты подсекали мячи, эхо сухих ударов отлетало в линялое вечернее небо и ощущалось на грунте. Юити очнулся от шлепка на своем голом плече. Это был удар полотенцем. Белые грубоватые, колючие нити стеганули по его коже.

— Эй, в чем дело? Простудишься!

Юити поднял голову. Все тот же паренек с младшего курса, уже переодетый в студенческую форму, таинственно улыбающийся из-под козырька фуражки, наклонился над ним. Юити встал, сердито буркнул: «Спасибо!» С полотенцем через плечо он двинулся в сторону раздевалки, чувствуя на своей спине взгляд этого паренька. Юити не стал оборачиваться. Он догадывался, что этот юноша влюблен в него; согласно какой-то своей замысловатой логике решил для себя, что не сможет его полюбить.

«А вдруг я, обделенный способностью любить женщин, но страстно желающий этого, полюблю парня, а он возьми да и превратись из мужчины в одно из омерзительных женоподобных созданий? Ведь любовь привносит в любящего человека разного рода сомнительные изменения…»

Юношеские томления, еще безвинные, не реализованные и потому изнутри его самого разъедающие реальность, как бы намекнули о себе случайной оговоркой во время этого откровения Юити. Встретится ли он когда-нибудь с реальностью? На том месте, где они сойдутся однажды, не только эти намеки его желаний будут разъедать реальность, но и самой реальности так или иначе придется постоянно приноравливаться под его желания. Если б он знал, чего ему хочется! Куда бы он ни пошел, всюду будет натыкаться только на свои желания. Будь он чутким, Сюнсукэ расслышал бы скрежет шестеренок юношеского томления даже в таком беспомощном признании о своих мучениях в течение трех последних ночей.