Сергей Поляков - Признание в Родительский день

— Вот видишь, — перебивает меня дядя Петя, — все «мама», да «мама». Хоть бы в одном месте было сказано «папа»! И сын тоже — зачем ни придет — все к матери. Со мной — ни слова. Я сейчас лежу, так на меня даже сомнение нашло: есть я или меня уже нет боле? Чудно стало. Дай, думаю, Женьку спрошу, он парень грамотный. А, Жень? Пощупай, пожалуйста: есть?

Я дотрагиваюсь до плеча дяди Пети и говорю: «Есть».

— Ну, слава богу, — горько усмехается тот, гасит свет и уже в постели прибавляет: — Как снова народился.

Ворочается, вздыхает, и я вновь слышу:

— Женя, ты спишь? Если спишь, то…

— Сплю.

— Ну, ладно, спи. А мне не спится. Все думаю.

— О чем? — Я, кажется, начинаю раздражаться.

— Вот умру, что там есть буду? Ты не знаешь, чем покойники по ночам питаются?

Мы хохочем, и, немного успокоившись, я прошу:

— Дядя Петя, давайте спать: с утра заниматься надо. А то не поступить.

— Поступишь! — успокаивает меня дядя Петя. — Вот мне, старому, нечего и соваться. Айда, скажут, проваливай, пока цел.

Дядя Петя немного молчит и, наконец, изрекает:

— Жизнь прошла, Женька, мимо, как почтальон с конвертом.

— Непонятно.

— Чего тебе непонятно? Ты домой с занятий приходишь, зачем в почтовый ящик заглядываешь?

— Письмо жду… от родителей.

— От родителей ты на днях получил. Но все равно. Ты — дождешься. А я вот всю жизнь его выглядываю: вон идет в фуражке с козырьком… И все — мимо.

Лежу, вспоминаю ее, жизнь свою — от начала и до конца — и нахожу, что все почти — зазря. Робить еще вот таким парнишкой начал. Отец мой в карьере зимой наладился известку обжигать. Нагрузит мне, бывало, полный сидор, поможет на спину взвалить и — понесся… хвост затресся. Сколько мои ноженьки прошли, не всякое колесо столько проехало. К возу сзади прицепишься за петлю — тебя, глядишь, за это хлыстиком оплетут. Идешь и думаешь: «За что? Или я, парнишка, лошадь у тебя измаю?» А отец из вырученных денег оставит матери сколь-нибудь на пропитание, остальные пропьет! Мне и на пряник не перепадает!

Раз перед пасхой пошел я в Шуранку — там народ богато жил. Стал через ручей переправляться, оступился, известку подмочил. Спину зажгло, а мешок бросить жалко. Иду — кругом весна, цветочки, пичужки поют, ветер теплый гуляет, а у меня сзади спину поджаривает. Так мне обидно стало: за что маюсь?

Продал известку, вернулся домой, подаю отцу деньги. Он, как всегда, оставляет матери на пропитание, остальные — в карман! Я к нему и приступил: «Тять, где справедливость?»

Он молчком сходил во двор, не поленился, принес витень, подает мне: «Отмерь от кнутовища две четверти». Я отмерил. «Вот отсюда, — говорит, — и дальше справедливость пошла». Да как начал мне вкладывать! «Робь, — говорит, — знай! Родился на свет — жить охота?» — «Охота!» — кричу. «Ну, а раз охота, работай! Да еще спасибо скажи, что ни о чем думать не надо». — И, знай, вкладывает!

Помолчали немного, потом опять.

— Жень, ты спишь?

— Нет.

— А чего, тоже не спится?

— Слушаю.

— А-а. Я говорю, зачем было тогда кнутом? За что? Сказал бы — я так понял. Так всю жизнь робил, не рассуждал, раз батя не велел, а теперь задумался: к чему? К чему, например, надо было дом этот ставить? Кряхтеть, надрываться? Чтобы теперь в нем вдвоем с бабкой в прятки играть? Да ладно бы вдвоем, а то она как уедет к дочери… Выйдешь на середину комнаты: ого-го! — только эхо по углам раздается! Один, как перст…

Дядя Петя некоторое время лежит молча, обиженно дышит и заключает:

— Вот и выходит, Женька, что труды мои были ни к чему, дети про меня забыли, а почтальон…

— Не надо так отчаиваться. Все еще образуется, — лишь бы что-то сказать, успокаиваю я дядю Петю.

— Эх, Женька! У меня на работе товарища проводили на пенсию, а он через две недели помер. Все строился: баню свою, избушку в саду поставил — жить собирался. Придешь к нему — он что-нибудь делает, напевает: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Так и я — прособирался. Ладно, спим.

Жень, — слышу я напоследок, — а он придет ко мне, почтальон-то, или мне его не ждать боле?

— Придет, — отвечаю я сквозь сон.

Когда я возвращаюсь с экзамена, дядя Петя, наклонившись над плитой, что-то перемешивает в сковородке.

— Сдал? — интересуется он.

— Вроде сдал.

Дядя Петя достает из шкафа чистые тарелки, вытирает каждую полотенцем.

— Может, подогреть?

— Что?

— Тарелки. Англичане подогревают.

— Мы же не англичане.

Обед действительно хорош: под жареной молодой картошкой оказался срезанный пласт мяса. Кушанье было приправлено острым соусом, обложено свежими помидорами.

— Вкусно, — хвалю я.

К нам приходят соседи: Иван Николаевич Пильщиков и Егор Степанович Мякишев, оба шоферы. Налаживается неторопливая беседа, а потом смачная игра в карты. Она сопровождается такими бесцеремонными подковырками, какие могут позволить себе только давно знакомые люди. Больше всего достается хозяину. За его простодушие. Но снова интересно: почему именно к простодушному-то всех и тянет, у него собираются? Не забывают и про меня.

— Евгений, ты почему с нами в карты не садишься играть?

— Не умею.

— Так мы тебя научим.

— Повременю.

— Ну, какой ты парень: вино не пьешь, в карты не играешь, к девкам не бегаешь.

— Ему некогда, — заступается за меня дядя Петя. — Выучится — тогда наверстает.

— С образованием, конечно, поспособнее, — соглашается степенный Егор Степанович.

— Женя, — это Пильщиков, — а ты какую науку собрался изучать?

— Русский язык.

— Понятно. А вот я тебе один вопрос отвлеченный задам — ответишь или нет?

— Попробую.

— Скажи, рак — рыба или нет?

— Нет, не рыба.

— А почему? — хором спрашивают все трое.

— Потому что ползает.

— Ползают не только раки, — мягко возражает Егор Степанович.

— Ну… не плавает.

— Как не плавает? Камень над ним пошевелишь — плывет!

Я ворошу в голове сведения по зоологии, но никак не могу вспомнить отряд.

Партнеры заканчивают игру, встают, начинают собираться.

— Ну, что, Женя, вспомнил про рака? — спрашивают на пороге.

— Членистоногое.

— Какое?!

— Членистоногое.

— Здорово! — подавленно восхищаются мужики, но усомниться не решаются. — Вот что значит грамота. Ладно, прощайте.

— А что, дед, бабка твоя, поди, замуж вышла?

— Пускай. Мне же лучше.

— Почему?

— Потому. Во-первых, не ворчит никто, во-вторых, какой от нее толк? Говорить — все переговорено. Я ей, например, возьмусь что-нибудь толковать, через полчаса спрашиваю: «Ты что по этому поводу думаешь?» — «То же самое, что и ты». Я начинаю догадываться, что она меня вовсе не слушала, и строго спрашиваю: «Повтори, что я рассказывал». — «Вот, — отвечает, — дожил! Что говорил — не помнит!»