Сергей Поляков - Признание в Родительский день

Дядя Петя провожает товарищей до ворот, возвращается, закрывает дверь.

— Ну что, спать? Спать.

Мы расправляем постели, забираемся под одеяла.

— Жень, а ты сам это выдумал или они правда членистоногие?

— Правда. Не такой уж это важный вопрос, чтобы из-за него голову ломать.

— Может, и так. А если глубоко задуматься, то можно и голову нарушить. Хм… Членистоногие… Надо же выдумать. Ты, Женя, в другой раз смелее отвечай. Не бойся иногда и про такие пустяки задумываться. Ничего ей, твоей голове, не сделается. Маленько надо.

— Надо, — засыпая, соглашаюсь я.

Я уже успеваю заснуть, как вздрагиваю от того, что меня кто-то легонько трясет.

— Жень, — слышу сквозь сон, — я думал, ты не спишь, потому и пришел. Лежу как чурбак с незакрытыми глазами. Ты никогда чурбаков с незакрытыми глазами не видел?

— Нет. — Мне, кажется, уже не до смеха.

— Тогда я первый. Я, знаешь, что тебя хочу спросить? Сегодня какое число?

— Семнадцатое.

— Значит, все правильно.

— Что правильно?

— День рождения мне сегодня. Пировать надо было.

— Правда?

— Правда.

— Поздравляю.

— Спасибо.

— Что же вы раньше молчали?

— Забыл. Сам забыл.

— И… никто?

— Никто. Обидно, Женька. К соседу, бывало, приду, к Пильщикову, в праздник, а он при тебе возьмется нарочно открытки перебирать, к шкафу их прилепляет. А мне — ничего. Ни письма, ни грамотки.

— Надо было хоть мне сказать. Все-таки праздник.

— Какой там праздник, Женька! Вот если бы мне сегодня семнадцать стало… Тут реветь надо, а не радоваться. Ведь пятьдесят девять лет! А спроси — шибко и вспомнить нечего. Все ждал от жизни чего-то. И дождался. Пятьдесят девять стукнуло. Ладно, ложимся. Правда, спать будем.

И уже на сон грядущий слышу последнее:

— Пили-ели, веселились, подсчитали — прослезились.

В пять утра дядю Петю начинает, по его собственным словам, к и д а т ь. То есть от кашля складывать пополам и бросать по кровати.

— Курить надо меньше, — не удерживаюсь я от совета. — Тем более что легкое простреленное.

— Может, ты скажешь, что и водку пить вредно?

— Не знаю, — не желаю я быть несправедливым. — Только курить вам не надо.

— А я сам, Женя, знаю, что не надо, только боюсь бросить. Мы в детстве, бывало, купаемся на пруду у запоров, достанем со дна котелок ржавый, положим на берег сушить. А он через полчаса весь рассыплется. Так и я: перестану курить и — как ржавый котелок…

Я не спорю, слушаю, как дядя Петя собирается и уходит на работу. Седьмой час утра. В открытое окно вместе с дуновением ветра влетает птичье щебетание, в утреннем воздухе слышны далекие и близкие звонки трамваев. Город…

Я встаю, выхожу в сад. Высокий, на одном вкопанном в землю чурбане стол приспособлен, чтобы пить чай стоя. Под яблоней невесть для чего крутящееся кресло. И дорожки, посыпанные песком, обведены белыми камушками. Чисто, опрятно — старики дело знают.

Я вспоминаю ночь — сегодняшнюю, предыдущую… С жильем мне повезло. Только голова болит. О том, чтобы сесть за книги, не может быть и речи.

«Голова, — сказал бы на это дядя Петя. — Где они себе эту голову испортили? На войне? Таблеток надо. Березовых».

— Дядя Петя, — сказал я, расстилая постель, — сегодня не надо никаких разговоров, спим сразу. Завтра экзамен. Договорились?

— Договорились.

— Железно?

— Деревянно.

Уже укладываясь, дядя Петя как бы про себя заметил:

— Дождик, наверное, будет — рука заныла раненая. А может, и не будет.

— Спокойной ночи, — говорю я.

— Спокойной ночи, — отвечает дядя Петя и выключает свет.

Минут через пяток я слышу бормотание с его стороны.

— Что?

— Спокойной, мол, ночи, приятного сна.

Еще несколько минут тишины и снова:

— Желаю увидеть осла и козла. Рифму долго не мог подобрать, а то бы сразу сказал.

Бьют часы. Небольшая пауза — и снова:

— Ты сколь насчитал?

— Одиннадцать.

— И я одиннадцать. Значит, правильно.

Дядя Петя, кажется, надежно замолкает, а я, как нарочно, уснуть не могу. Вспоминаю дом свой, городишко, речку. Каждую тропинку, как наяву, прохожу на сон грядущий. Товарищей своих вспоминаю… Уже начал забываться, как услыхал:

— Жень, а ты целоваться умеешь?

Подушка у меня под щекой сделалась горячей, но я ответил твердо:

— Нет, не умею.

— Вот и я тоже до тридцати лет с девками не водился. Война! Стали в армию забирать, меня соседка Катя — восемнадцать лет! — пришла на вокзал проводить. «Поцелуй, говорит, на прощанье». Ну, я нагнулся и в щеку ее… как мертвого покойника… А у тебя, поди, уж захтепа есть?

— Есть.

— И карточка с собой?

— Да.

— Покажи. — Дядя Петя мигом включает свет, подсаживается ко мне на постель, замирает в ожидании. Я достаю из пиджака блокнот, показываю фото.

— Как звать?

— Иринка.

— Гм. Красивая. Ишь ты. Они, поди, ненадежные, красивые-то?

— Моя вроде надежная.

— Ни разу не приснилась тут?

— Давайте не будем об этом?

— Понятно, снится… Снова заныла.

— Рука?

— Она. Хоть отрубай ее на ночь — опять покою не даст. Но ты спи. Я мешать не буду.

И снова я просыпаюсь от света, но не яркого, а весьма слабого. Дядя Петя стоит перед зеркалом и примеривает желтую хлопчатобумажную рубашку. Обновка явно не его размера, между шеей и воротом могут свободно войти два пальца. Но дядя Петя пытается уладить дело курортным, не в тон, галстуком.

— Сноха подарила, — комментирует он события. — На день рождения. Хоть одна… вспомнила.

Я еще раз взглядываю на шею дяди Пети, торчащую из воротника, и про себя решаю, что женщина здесь ни при чем. Но я не выдаю своих догадок и хвалю «подарок»: ничего, мол, после стирки усядет.

В ту ночь я уснул так крепко, что утром не заметил, когда дядя Петя ушел.

Сегодня дядя Петя пришел домой сам не свой, молчаливый, состарившийся. Не глядя мне в глаза, поздоровался, походил по комнате, повздыхал. Достал из шкафа графинчик, налил полстакана и сел за стол. Посидел, мучая посудинку в руке, но все не пил. Словно по-трезвому решил кое-чего додумать.

— Нет уж, не видел если жизни, то и не увидишь, — наконец сказал он и не совсем решительно выпил. Говорить ничего не стал, а сразу лег на кровать и, закрыв глаза, замер без движения. — Здоровый был — годился, а теперь выдохся, так можно в отвал.

— А что случилось, дядя Петя?

— Та…

— Что-нибудь по работе?

— Помирать надо, вот что случилось.

— Да кто вас так обидел? Вы же — ветеран войны!

— А что, ветераны — не люди, что ли? И для них всего хватает.

— Начальство?

— Начальство… Он начальством-то неделю назад стал, а уже прижимает.

— Кто?

— Да мастер наш. Докопался. Старого проводили на пенсию, этого поставили. Ему бы поскромней сперва побыть, поприсматриваться, так нет… Видит, я выпрягаться начал — вот и загонял по другим работам. А ведь я — старик на посылках бегать, год до пенсии остается. «Дай, — говорю, — на этом месте доработать, а то я в деньгах потеряю». И слушать не хочет. «У нас, — говорит, — везде работы хватает. Раз не справляешься — освободи место, не мешайся». Старались, старались для таких вот, чтобы им жизнь лучше была, а они нас за это — в яму… Эх, Женька! Не было, говорит, у них ничего, к ним воры залезли, обокрали — у них вовсе ничего не осталось.