Сергей Фролов - Повесть о Поле Фимкиной

— Так и промолчали?

— Нет, Илья Платоныч все же поднялся.

— Что же он сказал?

— Дела, говорит, у нас неважные. Сказать по-другому — только соврать. Мы не только работать, но и думать разучились. Кому живем на свете — сами не знаем. На брюхо себе живем, — передавал Мишуня слова отца Лени. — На детей не глядим, как им потом захлебываться в жизни. Председатель, говорит, человек хороший, другого бы не надо. Но мы сами его не ува́жили. Стали помыкать его добротой, старанием. А некоторые так и на шею сели. Не только председателя — нас кое-кого давно бы поменять пора… Вот так вот… — заключил Мишуня, помолчал и добавил: — Ширмачек еще огрызнулся на Евгения Васильевича: «Хватит, наработался!»

— Этому только бы лежачих добивать. Всю жизнь так. Да, дела… — Ефим покачал головой.

— В районе-то считают, наш мягковатый был…

— А то нет? — подтвердила, направляясь к автобусу, молодая, из ранних, доярка Зинка Ненашева. — Не заместо же перины его стелить!

— С тобой не разговаривают и помалкивай! — раздраженно сказал ей Ефим.

— Это почему? — обернулась уже из дверцы Зинка.

— Материно молоко сначала утри! Мягкий… Во всех нас потыкать надо. Попробовать, какие мы твердые! Каждый, коли есть башка на плечах, разумей свое дело, — не унимался Ефим, — справляй его по-людски. А нечего человека чернить. Как сказал Илья, много у нас таких: им добро сделай, а они думают — это поблажка!

— Верно! Верно! — наперебой заговорили бабы в автобусе. — Есть тут грех, люди избаловались.

— Вот и избаловались! Дай нам хоть золотого, все одно найдут слабинку и присосутся к ней! Эх, господи, когда же поумнеем? — горько так заключил Ефим.

Неподвижные, густо оцепившие пруд рыбаки, будто вросли в берег и прикованно смотрели на удочки. Казалось, нет у них сейчас забот важнее, чем рыбалка. Многие приехали компаниями — там у машин ходили мужчины и женщины в ярких купальниках, подлетал в воздухе голубой мяч. Разговор Ефима и Мишуни, перебранка пастуха с Зинкой, хорошо слышные над вечерней водой, никого из приехавших рыбачить и отдыхать не отвлекали. Словно между ними и Мишуней с Ефимом, а также доярками со стадом коров стояла глухая непроницаемая стена. И поэтому беспечность, с которой вели себя городские у машин, их чужие, себялюбивые голоса наполняли воздух ощущением витаемой в нем опасности, беды. Если Зуиха молилась за весь род людской, вспомнил о бабке Леня, то она, наверно, молилась и за этих горожан на пруде. Но молитва ее была, видно, напрасной.

Мишуня угнал лошадей в луга, собрались и уехали доярки. Невидный отсюда, где-то в заливе, тонко, как комар, выпевал свое насос поливочной установки, с трудом гнал по трубам воду на сеяные травы. За лето два-три раза скашивает клевер и эспарцет комбайн, мельча их в себе. Этой травой, которую называют зеленкой, Ленина мать кормит колхозных телят.

После того, как уехали доярки и Мишуня, а Ефим скрылся в своей будке на колесах, назойливей и громче, казалось, зазвучали голоса приезжих. Стало одиноко над водой, и обнаженней, горше представилось теперь привезенное Мишуней известие.

Леня почти не смотрел на поплавок удочки и только метал сердитые взгляды по берегам на раздражающе яркие в закатном свете машины, на женщин в купальниках и рыбаков, будто все они были виноваты в случившемся, да знать лишь не хотят об этом. Но наехали и ведут себя хозяевами — карпов тут для них вырастили…

Леня воткнул свое удилище в берег и наказал Толику:

— Погляди тут, я сейчас!

Он сорвался с места и в одну минуту пропал за плотиной. Обежал ее по глубокому, прохладному дну дола и за кардой прокрался к тальнику.

Скоро он вернулся и, затаясь, скрывая свою разгоряченность недавней безоглядной смелостью, как ни в чем не бывало сел на свое место.

Появился в двери будки Ефим. Он подошел к берегу и, наклонясь, поплескал водой на лысину, остужая в себе дневной зной. Не поднимая головы, он совсем буднично и мирно проговорил:

— Лень, бегите домой. Ишь мне рыбаки!

— Сейчас.

— Дядя Ефим, а кто это в пруду укает? — спросил Толик.

— Быки водяные. Вот я вас живо палкой-то. Мне пора в ночь коров пасти, а вы все рыбачите! Там теперь бедная Шура, мать-то ваша, все село насквозь пробежала, вас ищет…

В какой-то миг смолкли лишние звуки над водой. Даже горожане у машин прекратили ребячиться, угомонились. Стало тихо-тихо кругом.

Солнце село, но подсвеченные им облака золотистыми грудами лежали на небесном, завораживающе далеком дне пруда. В контраст отраженным в воде облакам степь посерела, и повсюду улегся чудный покой. Он был как венец суетному жаркому дню. Травы, вода, птицы — все присмирело, все смолкло в природе, явившейся во всей строгости и простоте собственного творения, в красоте и разумности мирозданья. Все объял и все покорил этот чудный покой. И совсем непонятными представились теперь людские раздоры на такой мирной земле.

Но тут по глади пруда, как бы сказочной, зеркально светлой, проскользила надувная лодка, подплыла к берегу, на котором все еще сидел Ефим, и Леня насторожился.

Оба рыбака, одетых в штормовки, в цветастые несолидные кепки, втащили лодку на сухое, и один из них сразу же направился к тальнику. «Слышь, — тревожно окликнул невидимый в тальнике рыбак. — Иди-ка быстро сюда!» Второй рыбак возился у машины и не торопился на зов.

Леня совсем притих, боясь оторвать взгляд от поплавка. Теперь ему казалось, что все на берегу догадываются и о не прошедшей еще рези в его пальцах, которыми он тянул капроновые ячейки бредня, и об исходящем от рук лежалом, складском запахе дробленки, упрятанной рыбаками рядом с бреднем и перенесенной Леней в кормушки на карду, и о звучном, довольном посапывании коров, потянувшихся чуткими зеркальцами к неожиданному лакомству в кормушках.

«Ну, я кому говорю?» — снова послышалось из тальника. Второй рыбак забухал по земле литыми сапогами и тоже скрылся в кустах. Там стало шумно, неспокойно. Затем оба подбежали к воде и растерянно заозирались по сторонам, оглядывая разом весь пруд, рыбаков по берегам. Послышалась брань: «Ну, твари, ну, твари!» — «Еще какие! Если найду, тот попомнит мне мать родную!» — «Дядя, ты не видел, кто тут лазил?» — «Мне вас всех не переглядеть!» — ответил Ефим. «Эй, ну-ка сознайтесь — кто? Ведь убью же, в землю затопчу гада!» Их угрозы и непристойная ругань, суетливый бег с громким топотом сапог по земле спугнули покой над прудом. В воздухе снова повеяло опасностью, бедой.

Знакомый Лене парень в кепке украдкой покосился в их сторону, тихо, опасливо сказал: «Убегайте! Живо убегайте!»

Мальчики торопливо смотали удочки и побежали было к дороге, огибающей поле суданки. Но тут снова послышались голоса сзади: «Глянь, не они ли?» — «Они, они! Держать их! Лови!»