Александр Бурмистров - Начало

— Ага, возмутитель спокойствия явился, — густым басом встречает он меня. — Ну, ну… проходи. Ужасно люблю потолковать с хулиганами. Все-таки хулиганы, что бы о них ни говорили, — личности. Правда, зачастую, весьма сомнительного достоинства.

Василий Матвеевич, в отличие от других учителей, обращается к ученикам на «ты», и это, между прочим, значительно приятнее слышать, чем незаслуженное, а потому в чем-то фальшивое «вы».

Я приближаюсь к столу, сажусь. С Василием Матвеевичем надо держать ухо востро. Среди учеников о нем ходят легенды. Говорят, не нашелся еще человек, который бы сумел угадать, какой номер он может выкинуть в том или ином случае, настолько непривычно, непредсказуемо, неподобающе своему высокому положению он умеет вести себя.

— Так что же, рассказывай, что натворил, — говорит Василий Матвеевич, оглядывая меня своими острыми маленькими глазками.

— Что рассказывать? Мария Серафимовна вам уже все рассказала.

— И ты согласен с тем, что она о тебе говорила?

— Я не знаю, что она говорила. Но думаю, что не согласен.

— Я тоже так думаю, — голос директора теряет первоначальную насмешливость, становится доверительно серьезным. — Поэтому и хочу послушать тебя.

— Мне можно быть с вами откровенным? — спрашиваю я.

— Не можно, а нужно, — поправляет меня Василий Матвеевич. — В противном случае разговор наш станет бессмысленным.

Я рассказываю о своем отношении к Марии Серафимовне, о сегодняшнем уроке литературы. Говорю, кажется, слишком обнаженно и горячо, но уже не хочу сдерживать себя. А когда умолкаю, мне становится неловко, что я везде, судя по моим словам, оказался прав, а ведь это не совсем так, иначе почему мне, как и прежде, неприятно и тяжело. Да и бываем ли мы когда-нибудь правы до конца, до последней черточки? Но все-таки я говорю Василию Матвеевичу, как бы еще раз подчеркивая, с особым значением:

— Наверно, я был недостаточно почтителен к Марии Серафимовне. Но я сказал правду. Имею я право говорить правду?

— Конечно же, имеешь. Даже обязан это делать, если ты честный человек, — говорит Василий Матвеевич, — но суть в том, Сергей, что правду надо уметь говорить. И это вовсе не так просто, как кажется. Кроме мужества и нахальства — ум и осторожность нужны.

Василий Матвеевич встречает мой вопрошающий, удивленный взгляд. Тихо, ровно говорит:

— Вот ты перед всем классом заявил учителю, классному руководителю, что на ее уроках вы движетесь вниз по ведущей вверх лестнице. Ты понимаешь, что означает твое заявление?

Я молчу.

— Оно означает, что Мария Серафимовна не только ничего не дает классу, но и вредит ему, — продолжает Василий Матвеевич. — Хуже, страшнее обвинения для учителя быть не может. Вдумайся в это. Может быть, в данный момент это и правда по отношению к тебе или еще кому-то, но по отношению ко всему классу… Ты уверен, что это так? Я, например, не уверен. Даже больше — уверен, что вовсе не так. И далее… Что я должен сказать о тебе после твоего поступка? Что ты наглец? Хам? Это правда? Думаю, что тоже нет. Наглецы и хамы, как правило, трусы, такое они только исподтишка могут сделать, когда уверены, что безнаказанными останутся…

Маленькие, точно заостренные глаза Василия Матвеевича затуманиваются влажным блеском.

— Правда, дорогой Сергей, требует бережного обращения, — голос его по-прежнему ровен и тих, — а если она сказана мимоходом, ради собственного утверждения или со зла, в припадке никому не нужной откровенности — это не настоящая правда. Скорее, это ложь, жестокая ложь, умело, убедительно замаскированная под правду… Ты уж извини меня за слишком высокий стиль.

Василий Матвеевич умолкает на некоторое время, отведя в сторону тревожившие меня глаза.

— Не возражаешь, если я задам тебе несколько вопросов? — говорит он, и не дождавшись моего ответа (вполне понятно, каким бы он был), спрашивает: — Ты много читаешь?

— Раньше — да. Сейчас — меньше.

— Времени не хватает?

— И времени, и книг… хороших. Их ведь все меньше остается — круг постепенно сужается. Да и доставать труднее становится.

— Понимаю, — поддерживает меня Василий Матвеевич и продолжает спрашивать: — Какая из последних книг произвела на тебя особое впечатление?

— Марсель Пруст… «Под сенью девушек в цвету».

— Любопытное название. «Под сенью девушек»… Про любовь, конечно?

— Да, про любовь. Но в особом плане… только под сенью любви.

— Не совсем понятно. Объясни.

— Это когда человек во власти предчувствия любви, — неуверенно говорю я. — Любовь, как таковая, еще где-то впереди, далекая и неузнанная… Например, стоишь под цветущей яблоней, вдыхаешь ее аромат и… не думаешь, просто еще не можешь думать о яблоках, которые когда-нибудь будут на месте цветов.

— Интересно, очень интересно, — кажется, вполне искренне говорит Василий Матвеевич и неожиданно спрашивает: — Как ты думаешь, читала эту книгу Мария Серафимовна?

— Не знаю.

— И я не знаю. Но мне хочется знать твое мнение.

— Наверное, не читала.

— Почему так думаешь?

— Она интересуется только тем, что входит в школьную программу. Все остальное для нее постороннее, чужое, — я встречаю внимательный и, как мне кажется, сочувствующий взгляд директора и доверительно добавляю: — Но ведь так нельзя. Жизнь не может быть замкнута какими-то рамками. Рамки — тюрьма для человека. Или я не прав?

— Прав. Ты совершенно прав, — подтверждает Василий Матвеевич. — Но ты забываешь об одном, очень важном и существенном — рамки, которые ты имеешь в виду, не возникают сами по себе. Они следствие самой жизни. И не только нашей вполне естественной ограниченности, но и достижений наших, которые мы стремимся закрепить, сделать всеобщим достоянием. Вот ты, например, в данный момент восстаешь против ограничений, установленных Марией Серафимовной. Они тесны для тебя, мешают твоему росту. Но придет время, когда из разрушителя ты превратишься в созидателя. И ты создашь свои рамки, пусть более широкие и просторные, чем у Марии Серафимовны, но они будут рамками для кого-то другого, кто придет после тебя. Тебе будет обидно и больно, когда тот, другой, безжалостно станет ломать их, чтобы получить себе необходимый простор. Так было, так есть и так будет.

Василий Матвеевич наклоняется в мою сторону, наваливается грудью на стол.

— Мы, учителя, считаем, что у нас самая трудная работа, — тихо, как бы думая вслух, говорит он. — И не напрасно считаем. Попробуй-ка, втолкуй «разумное, доброе, вечное» десяткам, сотням самых разных, еще не устоявшихся молодых людей! Попробуй-ка быть в курсе всех новых книг, теорий, идей, направлений! Но дело не только в профессиональной трудности. Учитель, и это самое главное, всегда должен быть по-особенному молод, всегда должен быть, — если использовать Пруста (к сожалению, я тоже его не читал, но теперь постараюсь прочесть) — …под сенью девушек и юношей в цвету. Но вся беда, Сергей, в том, что мы, учителя, со временем стареем. У нас, как и у всех нормальных людей, появляются семьи, свои собственные дети, материальные заботы, болезни и неизбежная возрастная ограниченность. И нам некогда уже, как в былые времена, постоять под цветущей яблоней… Это, разумеется, не оправдание для нас, но это факт и с ним нельзя не считаться. Вот так-то, Сергей… Но я не думаю, что мы, старые учителя, никуда не годимся. У нас есть опыт и кое-какие знания. Не только догадки и предположения, а надежные, проверенные жизнью знания. А они не валяются, как ты понимаешь, на дороге.