Александр Бурмистров - Начало

Василий Матвеевич улыбается, не спуская с меня острых, пытливых глаз.

— Ну, а теперь иди, — говорит он и пододвигает к себе какие-то бумаги. — Рад, что удалось побеседовать с тобой. Жаль только, повод для беседы не совсем подходящий.

Я недоуменно гляжу на Василия Матвеевича.

— А что теперь делать мне? — спрашиваю. — Ведь меня выгнали из класса.

— Вот этого я не могу тебе сказать, — говорит Василий Матвеевич. — Ты парень умный и, кажется, честный… подумай. Может быть, ты действительно прав. А может быть, нет…

Часы на моей руке показывают пять минут шестого, когда появляется Лариса. Она в синем узеньком костюме и в туфлях на высоком каблуке. Почему-то мне с особенным значением бросается в глаза, что ее туфли на высоком каблуке, и потому она идет как бы чуть выше земли, не касаясь ее ногами.

Я встаю со скамейки и гляжу на идущую ко мне Ларису, на ее ноги чуть выше земли, на ее рыжие волосы, лежащие на узеньких плечах. Я больше ничего не вижу перед собой. Только то, как она идет, приближаясь ко мне с каждым шагом, и для меня это — единственное, что есть, существует в это время.

— Видишь, не опоздала, — говорит Лариса, останавливаясь передо мной.

— Вообще-то, пять минут — не опоздание, — замечаю я, не удержавшись.

— Я торопилась… просто мне не совсем удалось.

Я гляжу на Ларису и будто впервые вижу ее. Что-то изменилось в ней. Какая-то обновленность в каждой черте лица, в каждом движении, словно я встретил ее после бесконечно долгой разлуки, когда привычное, но позабывшееся кажется впервые замеченным и потому к нему надо снова привыкать, чтобы оно не казалось чужим и недосягаемым.

Мы проходим мимо фонтана, осы́павшего нас мелкими холодными брызгами (настолько мелкими, что их нельзя увидеть), и выходим к Юрюзани. Минуем белый, с решетчатыми перилами мост и углубляемся в городской парк, раскинувшийся у подножья Липовой горы. Идем по асфальтовой дорожке мимо американских кленов и кустов акации с отросшими за прошлое лето беспорядочными побегами — скоро их снова подстригут, накажут за своеволие и желание расти так, как им хочется.

— Что у тебя с директором? — спрашивает Лариса.

— Все в порядке, — говорю. — Побеседовали.

— О чем?

— О Марселе Прусте. И еще о том, как надо понимать правду.

— И тебе ни капельки не влетело?

— Ни капельки.

— Зря, — улыбается Лариса. — Надо бы проучить тебя, чтобы не слишком умничал.

— По-моему, я в основном делаю глупости.

— Ну, за глупости можно и простить, — милостиво разрешает Лариса. — С дурачков какой спрос.

Некоторое время мы идем молча, и парк словно обволакивает нас, незаметно и бережно, своими деревьями и кустами, вольным солнечным светом и кружевными тенями.

— Посмотри, какие почки, — говорит Лариса, трогая склонившуюся над дорожкой ветку сирени. — Как младенцы, закутанные в одеяльца!

Каждое слово, каждое движение Ларисы будто повторяются во мне, отзываясь медленно затухающим эхом… Рука, тронувшая ветку… Повернутое ко мне лицо со светящимися, доверчиво близкими глазами… Солнечные блики, скользящие по рыжим волосам… В этом, только в этом единственный, все исчерпывающий смысл окружающего меня мира.

Мы садимся на какую-то скамейку, стряхнув с нее засохшие прошлогодние листья. Садимся на освещенной солнцем стороне, потому что нет ничего прекраснее, добрее апрельского солнца, возвращающего жизнь земле, деревьям, каким-то красненьким, с черными крестиками на спине букашкам (кажется, их зовут пожарниками), муравьям, деловито ползающим по теплой земле и серым сухим былинкам.

— Почему молчишь? — спрашивает Лариса.

— Боюсь испортить словами то, что во мне есть сейчас, — говорю я.

— Словами можно испортить?

— Да… и еще как!

— Тогда лучше ничего не говори. Будем молчать. Вернее, говорить молча. Так надежнее, безопаснее.

Сад наш — произведение отцовского искусства. Назначение, идея его в том, чтобы он, не теряя своего эстетического воздействия, приносил семье как можно больше пользы. Деревья в нем (яблони, вишни, сливы) посажены на значительном расстоянии друг от друга, так, чтобы между ними была прогреваемая солнцем открытая земля, где можно сажать картошку, лук, огурцы, помидоры и прочие необходимые для стола культуры. Только вдоль изгородей, по краям сада, протянулись никем не притесняемые заросли смородины и малины.

Я выхожу в сад вместе с отцом, ведомый его желанием и волей. Сад широко открыт синему просторному небу и солнцу. Несколько цветущих вишен и слив стоят поодаль друг от друга, белые, кокетливые, словно девицы-манекенщицы, демонстрирующие платья новых, невиданных фасонов, которые, кроме них, никто не имеет и никогда не будет иметь.

Мы копаем с отцом в одну линию. Первым идет он, а за ним стараюсь поспевать я. Движения отца ровные, размеренные — единое целое с его могучим телом, с его свободным, как во время приятной прогулки, дыханием. Я же не могу приспособиться, я отделен от своих делаемых движений, я все еще в другом мире, который не успел покинуть, который слишком соблазнителен для меня, чтобы его можно было так внезапно и скоро покинуть, и потому никак не могу войти в ритм, предложенный отцом, постоянно сбиваюсь и тороплюсь.

Но мало-помалу я увлекаюсь работой. Сначала она кажется мне слишком монотонной и скучной — нажимаешь ногой на выступ широкой лопаты, приподнимаешь уместившийся на нем пласт земли и переворачиваешь его, разбивая комья. Так один раз, десять, сто, бесконечно. Но впереди меня отец, и мне нельзя отставать от него, а это возбуждает, заставляет торопиться.

Вскоре я снимаю рубашку, а немного погодя и майку. Разгоряченное тело становится влажным, и струйки воздуха приятно освежают его. Я чувствую прикосновение воздуха, чувствую, как ласково и нежно оно, и лопата играет в моих руках, ворочая и разбивая тяжелые пласты слежавшегося чернозема.

Отец работает крупно, размашисто, но в то же время на удивление аккуратно — срез земли у негр ровный, крутой, всегда одинаковой глубины. У меня же то слишком глубоко, то мельче, чем надо, получается, — все какими-то отдельными рваными лунками.

— Не торопись, не черни землю, — поучает отец. — Ты же не канаву роешь. Земля здесь будет урожай давать. Поласковей с ней надо… с почтением. Она тебя, дурачка, кормить будет.

Я все больше втягиваюсь в работу, незаметно для себя принимаю заданный отцом ритм. Этот уловленный мной ритм, незнакомая мне прежде мелодия новых, показавшихся вначале грубыми и резкими движений, покоряют меня своей скрытой плавностью и осмысленностью. И я, соединенный каждым своим обновившимся движением с землей, в самом деле проникаюсь почтением к ней. Тщательно разбиваю комья, приглаживаю ее легонько плоской стороной лопаты, словно уговариваю, даю понять, что так необходимо не мне, а ей самой. Теперь я испытываю не только физическое возбуждение от работы, меня охватывает чувство умиленности, просветления, будто я разговариваю с другом или делаю что-то бесконечно доброе, необходимое всему окружающему.