Александр Бурмистров - Начало

Обстановка в комнате спартанская: шкаф с книгами, вешалка, где до сих пор висят зимнее пальто и старенькая меховая шапка хозяина, кровать, застеленная байковым одеялом, стол возле передней стены и мольберт у одного из окон.

— Проходи, — говорит Куличков. — А я приготовлю чай.

Картин в комнате так много, что какое-то время я не в состоянии сосредоточиться и перевожу глаза с одного полотна на другое. Впрочем, так продолжается недолго. Я вскоре увлекаюсь и ничего уже не вижу вокруг себя, кроме того, что мне предлагает увидеть художник.

Я не знаток живописи и не осмелюсь дать сколько-нибудь вразумительную оценку того, что вижу перед собой, но я чувствую, понимаю, что вижу настоящее искусство. В этом меня убеждает уверенное, естественное сочетание красок на полотнах — они не просто положены на холст, чтобы изобразить какой-то предмет или явление, они живут новой, придуманной художником жизнью, именно живут, составляя в своем сочетании единое целое, некий организм со своими особенностями, только ему присущими свойствами.

Большинство картин Куличкова — пейзажи. Впрочем, они мало чем напоминают обычные традиционные пейзажи. Скорее, это изображения явлений природы, по-своему увиденные и оцененные. Художник берет у природы какую-то одну заинтересовавшую его сторону и, кажется, разглядывает ее сквозь увеличительное стекло, открывая нечто особенное, спрятанное в ней, недоступное невооруженному взгляду… Муравьи и какие-то жучки и букашки среди, исполинской, похожей на лес, травы… Бумажный, сделанный из газеты кораблик с красным лоскутком флага, плывущий в весеннем временном ручейке мимо обрывистых временных берегов, не привыкших быть берегами, лишь вследствие игры случая ставших ими… Островки цветов, словно приготовленные подарки — желтый, розовый, лиловый трепетный, кратковременный цвет на фоне прочной постоянности зеленых листьев…

Есть на стенах и несколько портретов. Особое впечатление на меня производит полотно, неожиданно выделившееся среди других картин. С холста, на котором все пестрое, точно сыплются откуда-то из темной глубины голубые, зеленые, золотистые искры (а может быть, снежинки), на меня глядит молодая женщина, от которой я долго не могу оторвать взгляд. У нее светлые, сливающиеся с разноцветной метелью волосы, слишком большие, распахнутые глаза, наполненные влажным блеском, и округлившийся, готовый что-то произнести рот. Черты лица слегка вытянуты и изломаны, словно отражение на шевельнувшейся воде. И, кажется, женщина вдруг может задвигаться и сказать округлившимся напряженным ртом что-то особенное, никогда не слышанное мной.

Но настоящее смятение во мне вызывает довольно большое длинное полотно без рамы, без какого-то ограничения, которое способно удержать в себе, в своих пределах, рвущиеся через край краски. На полотне изображены мужские и женские лица самого разного возраста. Множество лиц, расположенных без малейшего намека на какой-то заранее обозначенный порядок. Они как бы стихийно, сами по себе, выступают из глубины полотна, словно воспоминания, в клубящемся цветном тумане. Каждое лицо имеет свое особенное освещение, свой фон — частичка общего многоцветного завихрения, а может быть, выплеснувшейся, раздробившейся волны.

Мне никогда не приходилось видеть подобных лиц. Добрые, заносчивые, печальные, злые, уродливые, красивые, глумливые, гордые, растерянные, вопрошающие лица, калейдоскоп противоречивых, казалось бы, исключающих одно другое выражений. Часть картины не закончена — резко выступает грубый, обнаженный холст, забрызганный (всего только забрызганный) разноцветными пятнами как бы случайно проступившей на нем краски. В этом есть какая-то преднамеренность. Во всяком случае, незаконченность картины не воспринимается непредвиденной и как бы продолжает, усиливает до предела содержание, которое она должна выражать собой?

Я не замечаю, не слышу, как сзади подходит Куличков. Останавливается рядом со мной.

Я поворачиваюсь к Куличкову, встречаю его робкий, выжидающий взгляд. Как много мне хотелось бы сказать ему! Как горячо и восторженно хотелось бы выразить свои чувства! Удивление, радость, благодарность. Но у меня нет таких слов. Вернее, я не умею, не осмеливаюсь их произнести.

— Мне нравится… все нравится, — говорю я. — Только я не в состоянии что-то объяснить… слишком все это неожиданно.

— Спасибо, — тихо, дрогнувшим голосом говорит Куличков и отворачивается, чтобы скрыть наполнившие его глаза слезы.

Нелепо и в чем-то кощунственно — быть среди картин и думать о всевозможных пустяках, задавать совершенно необязательные вопросы, слушать столь же необязательные ответы. И все это в то время, когда со стен глядят на тебя страдающие своей немотой, ищущие твоего взгляда изображения — люди, цветы, вещи. Молчаливый многоголосый хор красок. Неслышная мелодия красоты, печального, щемящего сердце прозрения.

Куличков ставит на стол большой фарфоровый чайник, две чашки, стеклянную вазочку с кусочками сахара. Разливает в чашки чуть дымящийся, вишневого цвета напиток.

— Я пью чай без ничего, — говорит он, как бы извиняясь передо мной за свою странность, — так привык… Так пьют его на Востоке истинные любители.

Чай, бесспорно, ароматен, но, на мой вкус, слишком крепок, вернее, слишком горек. Впрочем, для меня это не имеет значения. Я всего лишь изображаю участие в чаепитии и вижу, как на стене напротив молодая светловолосая женщина, заключенная в деревянную рамку, пытается потревожить сковавшую ее неподвижность. В этой женщине есть что-то особенное, связанное с хозяином дома какой-то загадочной и, наверное, красивой тайной.

Куличков замечает мой взгляд. Худое серое лицо его чуть розовеет, и он ставит свою чашку с чаем на стол, будто ему стало трудно держать ее в ослабевшей руке.

— Эту женщину зовут Елена, — говорит он. — Она моя жена.

Он говорит не «звали», а «зовут», и от этого мне становится как-то не по себе.

— Где она теперь? — неосмотрительно спрашиваю я.

— Умерла, — глухо произносит Куличков. — Давно уже.

— Такая она была? — не умея остановиться, спрашиваю я.

— Такая она есть, — поправляет меня Куличков.

Мы замолкаем. Нам становится неловко и трудно друг с другом, и Куличков благоразумно переводит разговор на мои школьные дела. Но вдруг, словно обрывает себя, и неожиданно, напрямик, совсем не по-куличковски, спрашивает:

— Когда-нибудь тебе приходилось задумываться, кто ты? Какой ты среди других людей?

Я гляжу на Куличкова с удивлением.

— Ты сможешь ответить на этот вопрос? — продолжает он. — Не мне, конечно… а самому себе. Задавал его когда-нибудь?