Александр Бурмистров - Начало

— Конечно, задавал.

— И что же?

— Ничего. Каждый раз разные ответы.

Куличков глядит на меня тихими внимательными глазами.

— Ты должен ответить на этот вопрос, Сергей, — говорит он. — Он самый главный в жизни. И когда ты ответишь на него (пусть это произойдет как можно скорее), ты будешь знать, как тебе надо жить. А это очень много — знать, как надо жить. Это уже первый шаг к счастью, во всяком случае, к возможности найти свое счастье.

— Я знаю о себе только одно, — говорю я, — что во мне живут два человека. Один, как мне кажется, явный мерзавец, а второй — вроде ничего, терпимый парень.

— В каждом из нас два начала: доброе и злое. Это всем известная истина, — говорит Куличков. — И они борются между собой — тоже известная истина. Но кроме этого в нас нечто непознанное, таинственное — какая-то глубинная сила. Вот от этой силы, от этого «нечто» и зависит, что побеждает в борьбе за самого себя — доброе или злое… Что означает это «нечто», какое наименование ему дать — никто не знает. Совесть? Воля? Душа? Судьба, наконец… Но дело не в названии. Узнать себя, как я думаю, — узнать в себе свое «нечто». А узнав, научишься и воздействовать на него.

— А вы знаете себя? — задаю я не очень тактичный, но необходимый мне вопрос.

— Да.

— И вы счастливы, узнав себя?

— И да, и нет.

— Не понимаю.

— Я не могу быть счастливым, до конца счастливым… во мне нет задатков для этого, — спокойно говорит Куличков. — Моя нескладность, характер, болезни, невезучесть… Так уж устроен. Но и несчастливым я не имею права себя назвать. Это было бы неправдой.. Я научился отказываться от несбыточных для меня желаний, научился не создавать иллюзий. Удовлетворяюсь тем, что имею. А имею я, как и все другие, очень многое — жизнь.

Куличков улыбается слабой печальной улыбкой.

— Говорят, красоту жизни особенно остро воспринимают люди в чем-то ущербные, — продолжает он. — Должно быть, это своеобразная компенсация им за то, чего они лишены. Вознаграждение от природы, которая оказалась к ним несправедливой.

— Пожалуй.

— И кроме того… есть люди, для которых ощущение, знание какого-то предмета или явления, дороже самих предметов и явлений, дороже обладания ими, потому что знание может быть шире, глубже, значительнее самой сущности. Именно таких людей я имею в виду, когда говорю о компенсации за полученную от рождения ущербность.

Куличков встает из-за стола, подходит к окну, за которым лежит вся в солнечном свете улица, возвышаются всегда одни и те же дома, заборы, деревья, зеленеет растущая каждый день трава. Человек со старым серым лицом возле окна, выходящего в жизнь. Маленький большой человек, умеющий понимать и выражать в своих картинах и словах то, что остается и, может быть, навсегда останется для меня тайной.

После обеда отец вручает мне ключи от машины вместе с необходимыми по его мнению наставлениями по поводу предстоящей мне поездки. Я терпеливо выслушиваю отца (нельзя огорчать его в такой момент) и направляюсь в гараж.

Новенькая «Лада» поблескивает в полумраке стеклом и хромированной сталью. Я открываю ее голубую дверцу, сажусь на мягкое, чуть скрипнувшее подо мной сиденье. Замираю на несколько мгновений, упиваясь данной мне властью над возможностью будущей скорости и свободы.

В окружающей меня тишине слабо, приятно пахнет бензином, резиной и кожей. Я включаю зажигание, даю машине самую малую, как часть меня самого, скорость и выезжаю на улицу. Выхожу на минуту, чтобы запереть гараж. Снова сажусь за руль и направляю машину на дорогу.

Я и машина — единое целое. Это она-я шуршим колесами по насыпанной на дороге щебенке; это мимо нее-меня мелькают дома, заборы, палисадники, куры, бородатая черная коза, вставшая на задние ноги и пытающаяся дотянуться до цветущей вишни за изгородью (может быть, решила узнать, как пахнет белая вишня?); это она-я становимся плавным, летящим движением, только движением, заполняющим и заменяющим все, что только есть вокруг.

Возле дома Витька я останавливаюсь, даю сигнал. Витек выскакивает из калитки, обрадованный моим внезапным появлением.

— Я сейчас, только дом запру, — кричит он. — Мать ушла в гости, я один остался.

Захватив Витька, я заезжаю за Ларисой. Для этого приходится обогнуть Липовую гору и въехать в город с противоположной стороны, где есть мост для проезда машин.

Ларису, как всегда, приходится долго ждать. Необходимо соответствующее время, пока она экипируется согласно изменившейся обстановке. Но вот, наконец, она занимает свое место в машине. На ней клетчатый батник и джинсы, обтягивающие узкие бедра. Голова, разумеется, открыта — не станет же Лариса прятать даже малую частичку своего главного богатства.

Машина наша вторично огибает Липовую гору, и я спрашиваю Ларису:

— Куда поедем?

— Все равно, — говорит она. — Давайте просто ехать… неважно куда.

Мы минуем русский поселок с башкирским названием Ук, потом одолеваем корявую дорогу, ведущую через светлый березовый лес, и вырываемся на автостраду. Широкая, прямая, как стрела, пробившая горы, она неудержимо стремится куда-то вдаль, и от нее крепко пахнет нагревшимся на солнце и чуть подплавленным асфальтом.

Я даю «Ладе» скорость, и она, заждавшаяся, всегда мечтающая о хорошей дороге и стремительном движении, вырывается вперед. В окнах с опущенными стеклами яростно гудит ветер. Волосы Ларисы (она сидит рядом) мечутся в кабине, точно шелковый флаг, и Витек забивается в угол на заднем сидении, чтобы они не хлестали ему в лицо.

Стрелка скорости подползает к цифре 120. С ревом проносятся мимо встречные грузовики, автобусы, рефрижераторы. Я ощущаю машину руками, положенными на руль, ногами, прикасающимися к педалям, ощущаю ее ровное напряженное дрожание, как биение своего участившегося пульса. Мы неразделимы сейчас с машиной, и ее оглушительная скорость становится скоростью движения моей крови, и я чувствую, как лицо и тело мое словно наливаются огнем.

— Хорошо, Сергей! — вскрикивает восторженно Лариса. — Изумительно! Потрясающе! Еще быстрее!

Мы приближаемся к грани возможного. Поросшие лесом горы, долины, мосты — все сливается в летящие мимо окон разноцветные полосы. И наша «Лада», и мы в ней тоже становимся одной из таких полос, каким-то прерывистым пунктиром, теряем самих себя, свои еще недавно присущие нам отличительные черты и признаки, превращаемся в частичку общего дьявольского движения.

Может быть, в этом и есть предел человеческих желаний — вырваться из самого себя, стать больше, чем ты есть сейчас, всегда, стать всем существующим вокруг себя, и чтобы все существующее стало тобой, и чтобы ты растворился в нем, чтобы не было даже ощущения самого себя, чтобы ничего вокруг не было. Великие мудрые предки называли подобное состояние нирваной, мы называем — скоростью.