Александр Бурмистров - Начало

Игонин смущенно улыбается.

— Ценю вашу прямоту, — говорит он, обращаясь к отцу и слегка картавя. — И понимаю вас. Так же прямо отвечу вам… Верочка нравится мне… больше чем нравится. У меня самые серьезные намерения… Конечно, если вы не против.

— Вот и хорошо, когда все ясно и понятно, — говорит отец. — Об остальном побеседуем после. Думаю, не последний раз видимся.

— Да, да… конечно, — подхватывает слова отца Игонин. Он растроган. Сияет стеклами очков. Старается глядеть на всех сразу и улыбаться всем сразу, чтобы, не дай бог, не позабыть на мгновение о ком-нибудь и не обидеть, не унизить его этим своим пусть даже нечаянным невниманием.

После ухода Игонина мы остаемся некоторое время все вместе в столовой. Все, кроме Верочки, которая вышла за ворота проводить своего жениха.

В комнате тихо, уютно. Желтая тарелка люстры под потолком до краев наполнена золотистым электрическим светом. Поблескивает полированными боками сервант. Старинные, в деревянном потемневшем футляре часы на стене, старательно двигая круглым бронзовым маятником, аккуратно отмечают мерным постукиванием маленькие одинаковые секунды уходящего времени.

— Не понял я его до конца, — говорит отец, имея в виду Игонина. — Какой-то он неопределенный. Весь как в тумане, не разглядишь в подробностях. Плохого не скажешь, но и слишком хорошее говорить опасаешься.

— А мне он нравится, — замечает мать. — Ласковый, умный.

— Ну, об уме мы пока помолчим, — останавливает ее отец. — А что касается ласковости, то ласка на словах недорого стоит. Может, парень он и в самом деле неплохой, кто знает… но уж больно покладист, податлив. Такие или изрядные хитрецы, или только вторым голосом могут петь, да и то при соответствующем разрешении… Как думаешь, Агриппина?

Тетя Груня упорно занимает позицию выжидания. Она вообще не любит спешить с высказываниями о малознакомых людях.

— Торопишься, слишком торопишься, — говорит она отцу. — Надо оглядеться… время есть. Человек не игрушка — всего сразу не общупаешь. Он каждый день по-разному дышит. Да и к Верочке не мешало бы прислушаться. Ей с ним жить, а не нам.

— Верочка Верочкой, а нам свое представление о человеке сделать надо, — горячится отец.

— А если любит она? Жить без него не может? — не поддается тетя Груня. — Что ей тогда до твоего представления?

— Любить никто не запрещает. Люби на здоровье. А вот чтобы ошибки в жизни не получилось — наша забота.

В столовую возвращается Верочка. Оглядывает нас сияющими синими глазами, пытается угадать, что мы говорили, что решали без нее.

— Валентин в восторге от всех вас, — восклицает она. — Говорит, какие прекрасные люди! Простые, мудрые, сердечные.

— Да, говорить он умеет, — иронически замечает отец, но по его лицу видно, что слова Игонина приятны ему. Довольны и мать с тетей Груней. Стрелы московского инженера ложатся точно в цель. Всегда и во всем человек слишком уязвимая мишень для лести. Даже особенного мастерства не надо, чтобы попасть в эту удобную мишень.

— Он и вообще прекрасный человек! — снова восклицает Верочка.

Просыпаюсь я от отчаянного звона будильника. Открываю глаза и вижу, что снова (в который уже раз!) возвращаюсь из мира пустоты, молчания и небытия в мир утренней свежести и голубизны, черных обнаженных деревьев за раскрытым окном, запахов земли, птичьих голосов. Вчера ночью я на несколько часов покидал этот единственный для меня мир, устав разгадывать и воспринимать его нескончаемые тайны.

Будильник на столе показывает половину восьмого. Торопливо делаю зарядку (улица за раскрытом окном зовет, притягивает меня к себе облитыми солнцем деревьями, синим небом, дорогой, уходящим вдаль простором), умываюсь в ванной и иду на кухню. В доме тихо, пусто, только мать, как всегда, возится у плиты — готовит завтрак.

Времени у меня в обрез, и я тороплюсь. Выпиваю на ходу чашку топленого молока и выскакиваю за дверь.

Улица встречает меня прекрасной погодой. В синем чистом небе сверкает еще не жаркое, по-утреннему приветливое солнце. Земля, обновленная после вчерашнего дождя, слегка дымится. Пробившаяся сквозь ее однообразную черноту молодая травка стала заметнее и зеленее — должно быть, росла всю ночь, торопилась, когда мы все спали.

На повороте тропинки, возле спуска к Юрюзани, меня встречает Витек. Мы приветствуем друг друга (есть особенный смысл в приветствии, когда вокруг солнечное многообещающее утро!) и вместе спускаемся к висячему мосту. Впереди, как на протянутой раскрытой ладони, раскинулся Каменск. Крыши домов, проемы направленных к площади улиц, дымящиеся трубы металлического завода подернуты голубой, струящейся на солнце дымкой.

— По литературе подготовился? — спрашивает меня Витек.

— Не успел, — говорю я.

— Тебя могут спросить сегодня.

— Ты так думаешь?

— Чувствую.

— Я тоже чувствую… Может, пронесет?

— Вряд ли. Если двое чувствуют, то так и будет. Верная примета.

— Ничего. Наболтаю, что-нибудь. Не в первый раз.

Витек завистливо вздыхает.

— Тебе хорошо… ты сумеешь. Если бы я мог говорить, как ты, — никогда бы не учил.

— Книги надо читать, — улыбаюсь я. — Весьма полезное занятие.

— Неинтересно, — морщится Витек. — Скучно.

Витек начисто лишен способности воспринимать отвлеченное, условное. Книга для него мертва. Таким же мертвым и бессмысленным ему кажется всякое философствование на общие, слишком отдаленные, а потому и ненужные, по его мнению, темы. Витьку нужен живой наглядный пример, который он мог бы воспринимать всеми своими пятью чувствами. Здесь он воистину силен и способен уловить такое, что не заметят, не поймут другие. Он, как и дикарь, оказавшийся вследствие какого-то недоразумения в мире цивилизации.

Мы идем над Юрюзанью по мосту, глядим на неслышно скользящую внизу воду. Вода стала чище по сравнению со вчерашней. Видимо, река не теряла время даром в прошедшую ночь, изрядно потрудилась, унося грязь и мусор за пределы города.

На середине моста мы по обыкновению останавливаемся на несколько минут, чтобы задержать, закрепить в себе открывшийся нам речной солнечный простор. Мост плавно покачивается вместе с нами, поскрипывая тросами и деревянным настилом.

— Знаешь, Сергей, — говорит Витек, — вчера я смотрел передачу по телевизору. Показывали фильм о хамелеонах.

— О хамелеонах? — рассеянно отзываюсь я. — При чем здесь хамелеоны?

— Просто вспомнил. Здорово интересно. У них, оказывается, глаза поворачиваются во все стороны, каждый в отдельности, и они видят сразу и спереди, и сзади себя.

— Ну и что?

— Как «что» Ты только представь… Это же кошмар — видеть все сразу! Мы смотрим вперед и видим только то, что перед нами, всего лишь половину окружающего — сзади-то мы не знаем, что у нас творится, пока не оглянемся. А оглянемся — впереди ничего не видим. Вот и получается, что мы на все как бы со стороны смотрим. Стоим на каком-то пороге, на границе… вроде бы в отдалении, в безопасности от всего, что перед нами, вроде бы картину разглядываем. А хамелеон всегда в середине. Такой маленький и беззащитный, а в середине. Не зря он цвет постоянно меняет, от такого ужаса вообще обесцветиться можно…