Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

— Стареешь, значит, братка… — первым начал инспектор, и Тимофей чуть насторожился, прикинул на всякий случай в уме — не вышло ли где промашки.

— Старею, эт ты прав. Годы-то идут. Сам, небось, спиной чуешь, как живот носить. Как, а? Идут годы?

— Идут-идут… Раньше, бывало, втройне ты добывал, а вот сдавал только норму… Бывало?

— А кто ж его знает. Может, и бывало, может, и нет… Не помню уже. Старая память, она, как решето, сколько воды не лей, все утечет.

Они почти одногодки. Инспектор всем говорил при случае, что последний сезон дотягивает, и баста, все… И сейчас каждый из них знал о другом много такого, о чем не говорят вслух, не желая прослыть трепачом, клеветником, хотя сами они были уверены в собственной правоте. Они могли бы заставить друг друга покраснеть, если бы умели краснеть их задубевшие на вечном морозе и ветру лица. Инспекторское мнение понятно. Но и Тимофей держал про запас историю, как этот же инспектор вместе с приезжим городским начальством побраконьерничал малость. Следы об этом ясно рассказали. Но что толку, если пустить такой слух. Кто-то, может, и докопается, докажет, если захочет, свидетелей найдет, а скорее всего стоило попытать самого Шумилкина, на душу ему надавить, так и сам сознается. Видел тогда Тимофей, как маялся инспектор, переживал. Ну и что? Снимут этого, пришлют другого или из местных кого сунут. Может, куда как худшего человека.

— Бывало, чего скрывать. Дело давнее… Рассказать-то не можешь, что ли — куда шкуры сбывал? Интересно, однако… Тебе-то что, а мне, может быть, и сгодится когда. Мало ли, может, самому доведется промыслом на старость лет заняться…

— Да не помню уж — откровенно издевался Тимофей и чувствовал, что Шумилкин, внешне принимая его полушутливый тон, внутри заводится, как пружина в будильнике, того и гляди — зазвенит.

— Бывало, своего не упустишь…

— А чего ж упускать, раз свое… Упустишь ты, так другие не постесняются, подберут и даже не задумаются, чье это.

Шумилкин с каждым словом мрачнел глазами, хотя голоса не менял.

— Вот-вот, твоя философия, я и не думал, что ты философ доморощенный. Скоро книжки писать начнешь.

— О чем… — наивно улыбнулся Тимофей.

— Об этом же. Как своего не упускать. Ты ж в этом деле профессор. И теперь еще тебе не сидится. А ведь пора бы… Ой, пора бы и отдохнуть на старость лет.

— Так, кажись, только тем и занимаюсь. Устал уж отдыхать-то. Ты вот на пенсию пойдешь — поймешь, что эт за маета такая. Тогда и говорить по-другому станешь.

Хлопнула дверь в сенях, шаги послышались. Вошел Володя. От него пахнуло свежестью, легким и приятным морозным воздухом. Тимофей пожалел, что Володи не было при начале разговора. Пусть бы полюбовался, как он инспектора дурачит. Хоть и чужой человек, а себя показать и перед чужим приятно. Пусть знает, какие мы…

— Здравствуйте.

Инспектор обернулся к Тимофею, и тот острым взглядом охотника, привыкшим замечать все мелочи, уловил в какое-то мгновение в его глазах злость, быструю, как выстрел, и сразу же пропавшую, растворившуюся в нужном для разговора и уже обоюдно принятом ими взгляде.

— Здорово, здорово… Вот и компаньон прибыл, — снова повернулся Шумилкин к Тимофею и продолжил разговор, словно его не интересовал пришедший. — Так, говоришь, отдыхаешь, бездельничаешь?

— А как же, заслужил, кажись… Вот, водочку попиваю, — он налил рюмку себе, Шумилкину и Володе и поднялся, желая якобы сказать тост.

— Я не помешал? У вас тут разговор? — спросил Володя, присаживаясь к столу с угла, чтобы можно было одинаково видеть и Тимофея, и инспектора.

Тимофей молча пододвинул ему рюмку и демонстративно прокашлялся, как кашляют ораторы перед речью.

— Так вот, мужики. Много я лет по тайге ходил. А сколько обувки порвал и травы стоптал — не счесть. И все это время мой лучший друг Шумилкин, — он ехидно улыбнулся прямо в глаза инспектору, — свою обувь стаптывал и ту же траву мял. Да, пожалуй, побольше моего наберется, он, кажись, тяжельче меня будет. По моему следу шел. Все хотел меня в чем-то уличить. Я сейчас на пенсии. И ему пора бы отдых знать, раз уж такое дело, раз уж не поймал меня за столько-то лет, значит, думаю я, уж и не поймает. Верно я говорю? И за это дело предлагаю выпить. Мы свое дело делали как могли: он — свое, я — свое. За это дело! А кто куда стрелял — разве сейчас разберешь…

Он выпил.

— Тост, как на праздник, — улыбнулся Володя и тоже выпил, заморщился.

Инспектор выглядел побитым, по лбу его катились крупные капли пота. Он вытер их рукавом толстого домашней вязки свитера, взял рюмку, выпил и с грохотом поставил на стол.

— Хватит дурака валять!

— Эт ты о чем? Или опять старое вспоминаешь? Забудь… Забудь… Не поймал и не поймаешь…

— Хватит, я говорю, — повторил инспектор и мгновенно сбросил, как маску, с лица улыбку, беспомощную и вызывающую жалость, даже свой тяжелый живот подобрал. — За все время подходит платить по счету.

— Кому платить-то? А? Кого поймал, тот пусть и платит. Или не знаешь законов? — Тимофей не изменил тон, он все так же смеялся в душе и издевался над инспектором, хотя внешне выглядел подшучивающим добрячком.

— Прав ты, прав, не тебе платить. Не смог тебя за руку схватить. Согласен. А вот совесть у тебя есть? Сейчас, когда нам с тобой скоро на тот свет отправляться, ты можешь подумать, сколько добра людям сделал, а сколько зла? И не только людям, вообще — миру. Есть, спрашиваю, совесть?

— А почему же у меня ее не должно быть? Я человек порядочный. Даже в магазине без очереди никогда не лезу. Почему-то стесняюсь. Понимаешь…

— Ты знаешь, что натворил?

— И что же я такого натворил? Будь так ласков, сообщи… А то сам я чего-то не припомню…

— Э-э-эх! Не первый год в тайгу ходишь. Знаешь, что такое шатун, а ты сидишь, смеешься, радуешься, думаешь, надул Шумилкина! Эх, я-то еще думал, ты человек… Никогда бы не поверил, что ты пустил медведя в тайгу, когда знаешь, что там люди посторонние, не охотники…

— Великое дело — шатун… Подумаешь… — отмахнулся Тимофей. — А что, правда, что ль, объявился? Так убьет кто-никто. Охотников-то на шкуру много найдется. Шатуна по закону можно стрелять. Здесь даже ты не придерешься.

— Да, может, и убьют…

— Надо же — шатун… — продолжал притворяться Тимофей. — И откуда ему взяться?

— Даже наверняка убьют. А пока он человека на буровой задрал. Парня молодого.

Шумилкин встал, не глядя собеседникам в глаза, сунул руки в рукава шубы, достал из кармана и бросил на стол пять патронов с прозрачными пластмассовыми гильзами. И вышел.

Стоял Тимофей, как оплеванный, — понял он, что Шумилкин выследил его на это раз, поймал, но неизвестно почему на половине бросил расследование, решил отпустить его, простить, помиловать, как милуют преступника.