Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

Подходящая выскорь [1] Выскорь — вывороченное из земли корневище упавшего дерева. подвернулась незадолго дотемна. Место по всем статьям удобное. Прямо хоть медведю здесь берлогу устраивать. И для людей неплохо. К вечеру ветер поднялся, все норовил в лицо хлестануть звучными, как пощечина, порывами.

А за полузаметенной выскорью спокойно.

Тимофей лыжами принялся утаптывать снег. Сбросил с плеч прямо в снег рюкзак, к ближнему стволу дерева поставил ружье.

— Дровишек поднатаскай, — задорно и деловито крикнул Володе, и тот, уже совсем не похожий на себя дневного, уже заметно взмокший, уставший и голодный, сбросил лыжи, прихватил в рот пригоршню рассыпчатого, как сахарный песок, снега и отправился, ни слова не говоря.

Костер вспыхнул быстро, горел легко, с треском пожирая смолистые ветки. За ужином, усевшись на мягкой, не колючей сквозь полушубок хвое, Володя прожевывал разогретую на костре жилистую баранину.

— А волки здесь часто встречаются? — спросил он, тыльной стороной ладони подправляя под шапку сосульки взмокших от пота, а сейчас, после остановки, замерзших волос.

— Не-е, — махнул рукой Тимофей. — Лет уже с десяток, кажись, и слуха не было. Всех прибили…

— «Прибили…» Слово нехорошее. Жестокое уж больно.

— А без жестокости и охоты нет. Как и самих волков.

— А сегодняшний, хромой? Откуда он вылез? В капкане, наверное, побывал…

— Может, в капкане, может, подстрелили, может, с собакой где сцепился, может, с другим волком, может, с рысью… Мало ли что может быть. Не посмотришь его сблизи — не догадаешься. Волчья жизнь такая — сблизи лучше себя не показывать. А откуда он — кто ж его знает. Он же, сам видел, не в стае. Сейчас только про такого и услышишь. Старый, хилый. Оттого и хитрый. Прятался больше, чем жил.

— Вот и выжил…

Они устроились спать прямо на ветках, уложенных в снег. Володя заснул быстро, хотя и ворочался во сне, искал положение для тела поудобнее, потеплее. Мороз донимал и сквозь меховые одежды. Тимофей же, как и в прошлую ночь, несмотря на усталость, уснуть не мог.

Он не лег даже сразу, долго сидел, прислонившись спиной к худому стволу молоденькой лиственницы, корни которой переплетались с корнями упавшего дерева. Сидел, стараясь не шевелиться лишний раз, чтобы не колол множеством мелких игл, словно в бане пихтовый веник, мороз. Но все же иногда, хоть и не хотелось это делать, протягивал руку к дровам, подбрасывал их в огонь и смотрел, как взлетают в темноту и гаснут там всплески ярких, как звезды, искр.

Он думал про сегодняшнего встреченного ими волка. И сам себе удивлялся, что он, охотник от природы и по крови, жалеет одинокого старого хищника, жизнь которого ой как нелегка. И вот что странно, думал он, люди от бед ищут порой спасения в смерти. А этот волк, как он ни будь стар, как ни будь жалок и как он ни страдай, будет цепляться за жизнь до последнего.

Он вспомнил, как убил своего первого волка. Потом пытался вспомнить второго, но который был вторым, так и не припомнил, так давно это было и так много волков он насчитал в своей памяти.

Да, тогда он умел и любил охотиться… И эти мысли невольно заставили Тимофея подумать о другом, о сегодняшнем дне, о том, что у него нет уже своего участка, где он полный хозяин, нет и никогда не будет. А что впереди…

Поднялись она затемно.

Звезды на небе только-только начали гаснуть по одной, словно искры их утреннего костра, что поднимались вверх и будто растворялись в воздухе.

— А где берлога-то? — спросил Володя.

Тимофей неопределенно махнул рукой вперед, показывая примерное направление их движения.

— Как ты путь угадываешь? — удивился Володя. — Вот меня сейчас отправь одного назад возвращаться, так не будь следа, уйду неизвестно куда. Пешком до Москвы дотопаю, а раньше и жилья человеческого не найду.

Тимофей не ответил. Он казался хмур и зол, но про себя знал, что это не так. На самом деле он внутренне настраивался на опасную охоту, заставлял себя думать о ней, чтобы быть уже готовым ко всему.

Зыбкий, неуверенный рассвет, чуть дрожащий в своей поступи, застал их в пути. Тени старых, доживающих свой долгий век сосен еще удерживали в широких лапах темноту, но сами стволы, несколько часов назад сливающиеся в метре в одну сплошную массу, были уже хорошо различимы.

— Готовиться, кажись, пора, — сказал Тимофей, останавливаясь. — Километра через два, однако, будет.

Он не сказал, что будет через два километра, но Володя и без объяснений понял, что километра через два будет берлога.

Остановились. Тимофей сбросил рюкзак, отставил в сторону ружье и, приготовив топорик, полез в заросли молодняка, морщась от падающих на лицо с жидких веток комочков снега. Но здесь, в густом лесу, молодняк, как специально, рос все больше вкривь и вкось от самого корня и доверху. Тимофей долго подбирал подходящее деревце, достаточно длинное и прямое. Наконец ему попалась такая пихточка с очень пушистыми, нежно-синего цвета нижними лапками. Охотник обошел ее кругом, вздохнул.

— Жалко губить. Может, на весь лес одна и растет, а тут ее, такую, под топор. Извини уж, молодка, надо…

И он ногой стал разгребать снег, чтобы удобнее было рубить.

— Ты представляешь, — обратился он к Володе, — какая красота была бы в тайге, если бы не было в ней человека…

Володя не ответил.

— Да, — засмеялся Тимофей, — но тогда бы кто знал, что здесь красиво. Звери на красоту не смотрят…

Володя опять промолчал. Его, похоже, тоже начало пробирать лихорадочное ожидание опасной схватки, и обеспокоенный взгляд ходил по сторонам — туда-сюда, — словно именно здесь, а не в двух километрах отсюда предстояло стрелять, словно уже сейчас могла появиться из любого сугроба зубастая оскаленная морда.

Тем временем Тимофей уже срубил пихточку тремя ударами топора, быстро, умелой рукой таежного человека обрубил все сучья и прикинул пихточку на вес.

— Во, кажись, то самое, лучше не придумаешь, — он говорил, но говорил не Володе, а словно сам с собой беседовал, размышлял, советовался, отвечал на собственные, в уме поставленные вопросы. — И достаточно тяжело, чтобы Он удар почувствовал, и не чересчур — рука не устанет.

Как-то само собой получилось, что оба они стали серьезными, оба понимали, на что идут, и каждый по-своему переживал, каждый по-своему готовился к этому, настраивал ум, нервы, сердце на это.

По узкому, неглубокому овражку, завернутому змеей, вышли они на лед малюсенького, круглого, скрытого в низине озерка, перешли его и поднялись на высокий, корнями деревьев и камнями наружу берег.

— Вот здесь вещи бросай, — тихо, будто мог их услышать спящий в берлоге зверь и проснуться, сказал Тимофей. — Дальше налегке пойдем.