Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

Тарзаном звали ее мужа — высокого, стройного и широкоплечего цыгана с молодым лицом и седыми волосами. И она тогда была ему под стать — такая же высокая и стройная, в движениях то плавность, то резкость, порыв, в глазах спящий, но, видно, всегда готовый вспыхнуть огонь.

Откуда и почему они пришли сюда, в тайгу, зачем поселились здесь — никто не знал.

Но сам Тарзан однажды предупредил в поселке, хоть там и появлялся только для того, чтобы зайти в магазин:

— Цыгане рядом объявятся, не приведи бог, будут разыскивать нас — забудьте. Не было нас никогда.

Поперву много находилось любопытных. Пытались, по известному пороку человеческому — любопытству, узнать, что за тайна заставляет их прятаться. Приезжал, снятый с места слухами, даже участковый милиционер.

Порой случалось охотнику с дороги роздых для усталых ног искать. Заходил к ним, и потом, пожимая плечами в неуверенности, говорил, что, похоже по всему, долго здесь цыгане жить не собираются. Избушка их — так, ветхое пристанище, шалаш скорее, чем дом. У промысловиков зимовья добротнее, крепче, кряжистее, надолго, одним словом, поставлены. А у этих — только чтобы не под открытым небом переночевать. Хоть и печку из плоских речных камней соорудили — грубую, необмазанную, вид обжитости жилищу придать не смогли, да и не пытались.

— А вообще, — еще раз пожимал плечами охотник, — кто их знает — цыгане. Они не так, как мы, думают…

Они остались.

Иногда, правда, уходили, но через год, через два возвращались, обживали избушку заново. Детей не было. Так и жили вдвоем.

Потом Тарзан умер. Думали, уйдет жена. А она одна осталась. И уже никто не называл ее по имени, все запомнили по мужу — Тарзанихой, так и прозвали.

Как и чем она жила — тоже для всех соседей по лесу, — а ближайший сосед за многие версты живет, — оставалось загадкой. Только однажды осенью, перед началом сезона охоты, инспектор Шумилкин, выступая, как всегда, на собрании охотников, сказал:

— Горбатого, говорят, только могила исправит. Знаю, что стреляли вы и будете стрелять лосей, как вас ни гоняй. Но уж, если такое дело, Тарзанихе мяса кто-нибудь приносите. Она-то вас не продаст, а я ее и пытать не буду — кто принес. А то в прошлом году она двух лосей ранила, те убежали, а потом издохли. Ведь не помирать же старухе с голоду…

И охотники не удивились, что инспектор оставил старуху в покое за двух лосей. Их не оставит — понимали, а старуху оставил. И с тех пор то один, то другой невзначай наведывался к цыганке, приносил ей припасы.

— Ты на Хозяина, однако, пошел? — оторвалась старуха от своих дум.

— Ага.

— Желчь мне принесешь.

Она не просила, не спрашивала, а словно приказывала. И Тимофей на такой тон не обижался, знал, что это от ее цыганского прошлого, от неумения сказать правильно. Старуха-то даже и неграмотна. Разговаривает порой с собой и то по-цыгански. А иногда забудется, чужому по-своему скажет и удивляется, что ее не понимают.

— Принесу.

Медвежья желчь — дорогое вещество. Добывают ее из зверя еще горячей, иначе она уже не годна. И делают из желчи лекарства народные знахари. И в аптеках сырье принимают. Но не понесешь же в аптеку, когда браконьерствуешь. А сам Тимофей этими знахарскими делами не занимался. По травам еще знал кое-что — как кровь остановить, что к нарыву привязать. А чтобы варить что-то, настаивать — нет.

— Лечить кого ль вздумала? — спросил он так просто, чтобы разговор ночной, тонкий, как паутина, легко рвущийся, но так же прилипающий к памяти, как она к пальцам, не прервался.

— Лечить — не лечить, а все одно — сгодится. Тебе вот и не надо. Ты еще корень старый, крученый, крепко за землю зацепился…

— Кажись, миловал бог, кажись, не надо…

— Вот, а вон ему, — повела старуха не головой, глазами одними в сторону чуть подхрапывающего во сне Володи — не встанет завтра, шагу не ступит. Ему вон — в самый раз. А выпьет настой, как свежей крови Хозяина выпил.

— Ха, — без смеха сказал Тимофей и почему-то почувствовал грусть, словно уходило что-то привычное, близкое, издавна знакомое, хотя сам привычки к медвежьей крови не имел. — Времена-то старые чего вспоминать. Медвежью кровь в наши-то дни и не пьет никто. Про это я еще в молодости слышал только. Чтобы пить, тоже силу надо иметь еще старую. Да и толку от нее…

— Не говори, не говори… Толк не в том, что пьешь, не в том. Толк-то весь в вере. Если веришь, что силу Хозяина забираешь, то в самом деле заберешь. Не веришь — что ни пей, толку не родишь.

— Может быть, и так.

— Знаю, знаю, что говорю. Не мои слова это. Народа нашего, а народ наш древний. Со всех краев чужих, со всей земли мудрость в себя впитал, как мох воду впитывает. Верь уж, что говорю. Вот завтра дам ему отвар отведать, забегает, забегает кровь по жилам, он и поверит, что силы новые приобрел. Поверит, силы-то и придут.

— На желчи отвар-то?

— На ей, на ей. Да и травки, корешки разные, орешки. Тарзаниха знает, что покласть, как заварить.

— А желчь-то откуда взяла, а?

— Стреляла, — без особой гордости, словно говорила об обычном и само собой разумеющемся, кивнула старуха на старое, с разболтанными стволами ружье, которое Тимофей, качая головой, рассматривал еще вечером, — стволы еле держатся, того и гляди, отлетят при выстреле.

— Сама?

— Ты ж не помог…

— Молодца ты еще… А шкуру-то куда?

— А вот шкуру не сняла. Стара… Стара… Сил нету тушу повернуть. Так и оставила. Желчь взяла, сало с брюха взяла, мясца маленько. Да и то ладно. На том свете Хозяину будет теплее, — улыбнулась старуха, и улыбка ее больше напоминала оскал.

Утро Тимофей почувствовал теми часами, которые сидят внутри каждого охотника, прожившего много лет в тайге. Проснулся — и не ощутил вчерашней усталости. Порадовался, что не вся еще сила ушла с годами, что он еще стоит чего-то, может еще что-то сделать.

Тарзаниха сидела в той же позе, в какой видел ее Тимофей перед тем, как уснул. И не ложилась, наверное, вовсе. Это не удивило. Колдуньи ночами не спят. И Тарзаниха не спит, думает ночами на своем, наверно, на цыганском языке. Ту мудрость, про которую ночью говорила, в памяти перебирает, как четки или как страницы книги листает, ищет в ней что-то свое, ей одной нужное и ведомое.

Встал Тимофей, толкнул Володю. Тот открыл глаза, тяжело сел и потер ладонями, словно массируя, бедра.

— Ох, ноги, как-деревянные. Намотали мы вчера, видать, километриков-то…

Он посмеивался над собой, над своими неуклюжими первыми утренними шагами. А в глазах была все та же постоянная доброта, какая-то детская невинность, и Тимофею это понравилось. Он подумал, что есть вот такие люди, сразу вызывающие симпатию. Все мы не без слабостей. И Володя тоже. Тоже ему нужна шкура на стене в квартире. Для красоты или еще для чего. Ну и что? Тимофей поможет ему.