Ким Макаров - Свет мой

Потом сквозь забытье услышал деда: «Сказывают люди, что один раз в лето разговаривают лошади, это когда молнии падают на землю и прорастают огненными саранками. Да и то не каждому дано услышать их, как не всякому найти ту, единственную сарану, молниевику, среди тысяч других, обыкновенных. Сердце должно быть чистым, без грехов, ласковым к человеку, к животине любой, к птахе вольной…»

Дед еще что-то говорил тихо бескровными губами, но Димка все никак не мог очнуться он был там, под лодкой и подслушивал утренний разговор лошадей.

— Ну, Дмитрий, — встал с чурбака дед Егор, дело сделано, сказка сказана теперь можешь, как ветер, на все четыре стороны света бежать Вон, мотри! Ребята тебя кличут с реки. — Дед толкает легонько Димку, смеется щербатым ртом. — Мотри, далеко не плавай. Сказывают в реке щука объявилась, бо-ольша-ая! — разводит в обе стороны руки дед Егор. Вчера с одного рыбака бродни сдернула, на быстрине стоял, ельчиков ловил… Хорошо — рядом лодка оказалась, а то бы плавать ему на дне речном, налимов кормить. Огромная рыбина ходит Во! — Дед Егор показывает на большое весло, которое лежит у крыльца. — Ну, беги, Дмитрий

В детстве я не раз слышал: «Купил куртку из чертовой кожи», «Сшил брюки из чертовой кожи»… и, помнится, даже видел эти «чертовы» штаны…

На улице вьюга мутит зимний день. За окном визг, вой, крик, хохот… По крыше кто-то ходит, на крыльце пляшут… И кажется, кто-то стоит за окном и смотрит на меня…

— Черти свадьбу справляют! — говаривала в такие дни мама.

Я с боязнью и страхом превеликим подхожу к окну, плавлю пальцем оконный ледок и пытаюсь подсмотреть в оттаявший пятачок чертей. Ни черта не видно!

И, убаюканный вьюгою, я легко засыпаю. Во сне вижу: ражие рыжие дядьки с крючьями железными, с веревками и сетью длинной бегают по нашему огороду — ловят чертей и бросают их в большие деревянные клети на санях и увозят на живодерню: сало топить, шкуры дубить… Кони, всхрапывая, летят в полный мах, словно следом стая волков гонится…

На живодерне в огромной красной каменной комнате стоит большой чугунный чан, от которого несет запахом смрадным. Дядьки хватают чертей и — я закрываю глаза, но все равно вижу — сдирают с каждого черта по семь шкур, а самих чертей — голышом на мороз! Бр-р!..

— А-а-а! — рву я рот в крике, хочу проснуться, но вижу: в углу комнаты сидит маленький чернявенький кудрявенький чертенок. Лупоглазит на котел дымный, дрожит. Мне его жалко, я плачу и — просыпаюсь… На печи жарко, темно. А в трубе кто-то стонет глухо, плачет. Я думаю, что это, наверное, чертиха жалуется на своего малого, который убежал играть в прятки, да так спрятался, что и след простыл…

Утром проснулся — тихо. Мама с братом ушли на работу, сестренка — в школу, а мне — во вторую смену. Кот у окошка сидит на лавке, умывается. Увидев меня, хвост трубой и — к двери. Я шапку — на голову, ноги — в катанки, кусок хлеба со стола — в зубы, телогрейку — на плечи и на улицу. Снегу! Снегу за ночь черти накосили, хоть стога ставь! Дома — по пояс в сугробах, и во всей округе — тихо. Белая вокруг тишина. Такая, что слышно, как струятся в небо белые дымы из печных труб. Кот от такого дива глаз прижмурил.

Я беру лопату и начинаю пробивать тропинку к воротам. Придет мама и спросит: «Это какой молодец так расстарался? Домовой-дворовячок, что ли?» Конечно, он. Кто еще! Лопата — вон какая! — большая и тяжелая. Мне одному никак бы с ней не управиться. Помогай, дворовячок!

Ни чертей, ни домовых… я не боюсь. Всем жить охота. Так пусть у человеческого жилья погреются, порадуются человеку, с его заботами побудут… Все веселее жить. Злые люди напраслину несут на них, свою вину на чужую душу валят… Так говорит мама.

А сестренка шлепнет меня по лбу, сделает губки бантиком и скажет строго:

— Не мели, Емеля! Все это враки и сказки. Ни домовых, ни русалок, ни другой какой чертовщины нет!

Как нет?! Старший брат сам рассказывал… А он врать не будет. Не такой человек. У него — трактор! Дернет за веревочку — трах-та-рарах! — и поехал куда надо. Самый лучший тракторист в колхозе! Вот! У него в комнате целая стена в золотых похвальных грамотах, а вторая — в открытках. Все — артистки кино. Одна красивше другой.

Летом брат косил траву на острове, а там — каждый знает — радуга живет. Днем дождик по острову прошел — радуга и проснулась, встала, погулять вышла: мир посмотреть и себя показать. Брату и любопытно: как радуга воду пьет, лицо свое девичье умывает… И еще хотелось ему в той купели искупаться, чтоб на всю жизнь счастливым быть.

Побежал он, крадучись, к дальнему плесу и видит: у розового бережка русалка…

Сестренка и тут каждой дырке — сверчок, выскочила из кухни, встряла в разговор:

— Знаю я этих русалок! Шурка Дымова купалась.. То ее любимое место на острове..

Брат на нее как-то странно посмотрел и вышел быстро в свою комнату. Там все открытки киноартисток собрал со стены и куда-то спрятал.

Да что русалки! У нас в деревне самая настоящая колдунья-ведунья живет. Баба Устя. Лицо у нее черное в волосьях и бородавках, волосы седые, нос крючком Всегда она в длинном черном платье, с клюкой… А дома у нее ученый ворон живет: вечерами бабке книгу толстую читает, по ладошке гадает и, говорят, в девято-тридесято царство летает за живой и мертвой водой. Баба Устя той водой лечит людей, скотинку, зверей, птиц. Мама говорит: «Молодых парней к земле привораживает, девок — к парням. Чтоб в город не бежали — дома, на родине жили…»

Гришка Верзилкин про бабу Устю все знает: он у нее три лета подряд козу пас. У козы той характер не сахарный. Однажды Гришка зазевался, а коза шмыгнула в чужую избу и давай там порядок наводить: квашню с тестом опрокинула, фикус объела, платье новое шелковое хозяйки наполовину сжевала. А Гришка голову к небу задрал — галок считает, ногами босыми болтает, пятки черные на солнышке греет.

Подошла к нему с тылу бабка Устя и ткнула клюкой в пятку.

— Так-то, пострел, мою козу держишь!

Гришка вскочил и — нечаянно от страха — выругался.

На третий день у него на пятке бородавка выросла. Большая. Ни ходить, ни бегать. Испугался Гришка: пошел к бабке Усте — слезно каяться, прощения просить.

Бабка посмотрела его ногу, дунула-плюнула на бородавку и спрашивает ворона:

— Федор Иванович, что делать будем? Скуда ли? Серебро ли? Злато?

Ворон слетел с печки, полистал клювом толстую бабкину книгу в кожаном переплете, отвечает громко:

— Кар! Кар! Кар!

Так прокаркал, что у Гришки в волосах ветер заходил. А бабка только вздохнула:

— Чему бывать, того не миновать, милок. Ступай, соколик, к тятьке. Обскажи ему свое фулиганство, пусть он тебя маненько поучит. Потом ко мне придешь — посмотрим: прибыло ли ума в твоей головушке. Иди, сокол…