Сергей Сиротин - Дальняя пристань

Тяжелая волна удушья перехватила луженое Васино горло. Ему хотелось сказать парнишке, что ему обрыдло одиночество, что устал он ломать комедию, что хочет жить по-человечески. Он только сейчас понял, что так тянуло его к единственному женатику из их компании, к Юсупову. Он видел заботу человека о человеке, хоть ругательную и грубую, но заботу. Его поражала добровольная зависимость людей друг от друга, которой он все годы боялся, и теперь чувствовал, что именно в этом заложено начало чего-то хорошего, настоящего, нужного для жизни…

Парень увидел побледневшее лицо мужика, испугался:

— Ты, это, дорогой, перебрал?! Болеешь?!

Он уже прыскал Васе в лицо из ковша.

— Ну вот, вроде отходишь, а то я испугался. Думаю, во дает, крепко перепил!

— Ничего, сынок, ничего, — бормотал Прутов.

Боль потихоньку отпускала, а он все шептал:

— Не бойся, пройдет. Все будет хорошо. Все будет хорошо, сынок…

…Середина лета. Солнце бежит полные сутки по кругу, спиралями опоясывая небесный свод. В какой только цвет оно не окрашивает и воздух, и море, и деревянные домики поселка, посеревшие на всех ветрах, обмытые всеми дождями и отшкуренные всеми снегами.

Каждый час рождает свой рассвет, свою неповторимую гамму дня. Раннее утро — оранжевое. Горящие свечки свай, деревянные крыши, словно листы горячего, только что рожденного проката, положенные на дома. Утро розовое, легкое, когда очертания всего зыбки, а голубизна воды и неба все больше гасит другие краски, но сама еще покрыта розоватой пленкой тумана.

Начало дня — это малиновая пена волны на песке, малиновые окна, отражающие расцветшее солнце, малиновые чайки на блестящей глади бухты. Одиннадцать часов — золотистый песок, золотая чешуя рыбы, промываемой в чанах тут же на причале. И только вдали темными пятнами в измятой золотой фольге моря виднеются корабли.

Полдень — все выбелено в ярко-белый слепящий цвет. Штабеля свежих досок у пилорамы, груды новых ящиков у рыбных лабазов, белые паруса подчалков и белый сахар неожиданного снега под дальними обрывами.

К вечеру все становится алым, как флаги на мачтах катеров, трущихся на ленивой волне о стенку причала.

Начало вечера — в полощущихся на легком ветру бордовых занавесках. Цветные еще не были в моде, и белые солнце превращает в красные. Бордовые от натуги лица грузчиков, загружающих бездонные трюмы когда-то парусных, деревянных неповоротливых барж — «сомов», подтянутых по большой воде прилива к пирсу. Морячки выпрыгивают из шлюпок, внутри окрашенных суриком. Огоньки, жарко горящие в руках девчонок, ждущих дружков с возвращающихся на базы ледоколов. Немыслимо-бордовые штиблеты на ногах и красные шнурки на шее зазевавшегося и ступившего в лужицу жидкой грязи «стиляги». Ее выдавил из-под деревянной мостовой перегруженной тележкой малосильный колесный тракторишко, бегущий по своим нескончаемым в навигацию делам.

Разгар вечера. Суда на рейде стали под лучами алыми. Алые волны накатывают на берег. Алые языки собак, отдыхающих, от дневной жары. Алые лица парней и девчонок на каждодневных танцах.

Наконец, наступает полночь, затянутая в тишину. Огромный пурпурный шар чуть-чуть висит над тундрой. И куда ни лягут от него лучи, все принимает их окраску. Нет синей воды — есть пурпурная ткань глади. Нет желтого песка — есть пурпурный сыпучий порошок. Нет зелени — пурпурная трава растет на полянах.

Солнце, как тяжело нагруженная, раскаленная от горящего в ней угля, бадья, качнулось и, чуть приподнявшись, сдвинулось к востоку. И тут же набежавшие облака дали сиреневую окраску всему на этой земле. Значит скоро, вот-вот, наступит предутренняя пора…

Именно в светлую полярную ночь в порт приходят суда. Пассажирские теплоходы, самоходные баржи, груженные до упора, с чуть приподнятыми над водой бортами, тяжелые толкачи с караванами барж или с растянувшимися на сотни метров плотоматками, в которых лес, буксируемый с верховьев Оби, бьется о плавучую ограду из толстенных бревен, скрепленных кусками мощных якорных цепей.

На подходе к рейду они подают голоса — гудят сипло и пронзительно, но обязательно дают три долгих гудка. Это означает: «Прибыл. Жду разгрузки».

Через несколько минут в квартире директора рыбозавода звонит телефон и сторожиха Юлия Карловна докладывает о появлении на траверзе нового гостя. Она принципиально называла любую самодвижущуюся посудину пароходом, не принимая во внимание тех новшеств, что произошли в судостроении, как, впрочем, и в жизни, хотя явно ведала о них.

Сколько я помню Юливанну, так ее звали все в поселке, заменив непривычное для русского уха отчество Карловна на Ивановна, она работала ночным сторожем в конторе. Зимой, поскрипывая половицами, ходила по длинному коридору и курила, курила, курила…

Если среди ночи стучали в дверь — это означало: в поселке случилось что-то неожиданное и бегут звонить с директорского телефона в район. Ранним утром приходила истопница и от бодрствующей печки растапливала еще десятка два печей. Дрова в них были наложены еще с вечера, и истопница только подсыпала в зев каждой уголь. Дрова загорались быстро. В конторе стоял ровный гул одновременно топящихся печей — тяга была хорошая. Тут же две уборщицы мыли крашеные полы. В иных углах вода, прихваченная затаившимся морозцем, ложилась на доски ледяной корочкой, но через некоторое время веселый парок поднимался от просыхающего пола.

Юливанна собирала свой чемоданчик. В нем всегда были: газета, журнал, пустая бутылка под чай (термосов не было и в помине), полотенце. Она очень часто мыла руки, чем несказанно удивляла окружающих. Аккуратно расставив вещи на столе, за который присаживалась ночью, и придвинув стул, Юливанна ровно в девять выходила из учреждения и шла к себе. Там, в общем коридоре, у двери ее комнатушки, уже ждали женщины с сопливыми малышами, не принятыми в детский сад…

Немка по национальности, преподавательница иностранных языков одного из вузов Ленинграда, уже пожилой человек, она появилась здесь в сорок первом, с первой волной выселенцев. Оказавшись не у дел, — в поселке не было даже начальной школы — она работала в рыбообработке. Когда же стало тяжело, а, может, нашелся добрый человек, пошла в ночные сторожа.

У ее юбки всегда кружились дети. Она не любила возиться лишь с грудными, но как только ребенок начинал немного соображать и лепетать первые свои слова, матери тащили его в каморку Юливанны.

Там между убогой деревянной кроватью и большим облупленным шифоньером, печкой, отгороженной несколькими нестругаными плахами, на полу, покрытом байковыми одеялами, всегда ползали несколько малышей — благо игрушек на полу было больше, чем в группе детского сада. На широкой застеленной лоскутным покрывалом кровати сидели дети постарше и рассматривали картинки в больших красивых книжках. Нет, нет и тянул тонкий голосок: «Юливанна, а какая тут буква-а-а?».