Сергей Сиротин - Дальняя пристань

— Виктория, виктория.

Совсем сомлевший Витька оттянул резинку свитера, подул вовнутрь — ему было жарко — и несчастным тоном чуть не прорыдал:

— Да не Виктория я, а Виктор…

Девчонка мне нравилась, и я, подлаживаясь и вдруг припоминая измученный мной немецкий, подтвердил с тем же ударением:

— Я! Я! Викто́р. — Больше мне ничего в голову не приходило, да и выбирать-то было не из чего. Коротко стриженная села на корточки.

— Парлей ву франсе, — обратилась она ко мне.

— Давай по-немецкому, — предложил я Витьке.

— Попробуем, — согласился он и захохотал.

Он уже пришел в себя, а смеялся-то и над собой. Если откровенно — немецкий мы знали вместе на два с половиной, а может, и того хуже. И все же я не утерпел:

— Шпрехен зи дойч?

— О-о-о, — опять заокала темненькая и к моему ужасу ответила:

— Ферштейн!

Ноги мои противно задрожали, и я начисто забыл даже то малое, что знал.

— Это самое, мадам, как вас зовут? — друг явно вспомнил уроки «Трех мушкетеров». Девчонки дружно смеялись, а темненькая, выпрямившись и приняв гордый вид, надула щеки и нарочито важно произнесла.

— Нихт мадам! Их бин мадмуазель! Мадмуазель Сюзанн!

— Их бин Саша, — обрадовался я подсказке. Она пожимала плечиками и улыбалась, теперь как-то беспомощно.

— Александр! Александр! — поправился я, поняв, в чем дело.

И опять это «о» и мягкое протяжное «Александе-е-ер» теплым ветром обдало меня с головы до ног. Мне показалось — я погружаюсь в волны, но не в наши студеные, а ласковые, парные, почти неосязаемые.

— Геен зи вэг! — вдруг ляпнул Витька фразу, считавшуюся в наших образованных кругах верхом совершенства в знании немецкого. Лица девчонок вытянулись беленькая потемнела, а Сюзанн посветлела.

— Нет, нет! — закричал я. — Стойте! Это, как его… (по ходу обозвал Витьку болваном). Ну скажи, как пригласить кататься, как будет гулять?

— Не помню, — пробормотал тот. Я замахал руками, прикладывая ладони к груди. Витька, надрывая мыслительные способности, посылал наверх то «мадмуазель», то «синьорина», то еще какую-то чушь. А мадмуазели только растерянно переглядывались и, перезваниваясь картавыми голосочками, по очереди твердили:

— Се киль я компраме? Нихт ферштеен.

Но все же наши потуги немного успокоили девчонок.

— У-у-у, чертовщина, — тер я висок, — ну как бы сказать-то?

И вдруг меня озарило:

— Во, это, рандеву! — и я еще несколько раз провопил обрадованно: — Рандеву! Рандеву!

Девчонки опять развеселились и, хлопая в ладоши, повторяли «рандеву». Сюзанн прыгала на одной ноге, а Жаннет села на палубу напротив Витьки, свесив ноги вдоль переборки, и слала ему воздушные поцелуи. Правда, они произносили это счастливое слово кто-то гортанно и без «а».

— Пройдемся! То есть, я хочу сказать, проедемся! — заголосил ошалевший от зацелованности Витька. — Геен нах хауз!

Жаннет что-то говорила моему другу и в потоке звуков мы вновь уловили знакомое.

— Промнемся, конечно!

Я пнул Витьку и, ударяя на о, подделываясь под специалиста, перевел:

— Виктор приглашает вас, мадмуазели, на променаж.

— О-о-о, прогресс, — подала голос Сюзанна.

— Нет, у Юрки не «Прогресс», а «Обь», но тоже ничего, — объяснял я, удивляясь, откуда она знает названия наших лодок.

— Вечером! — кричал Витька и, натягивая на макушку капюшон ветровки, изображал тучу.

— Да не так, — вошел я в раж и, повернувшись к солнцу, несколько раз перечеркнул его, а потом начал сгонять с небосклона, совершенно забыв о полярном дне и о том, что, несмотря на все мои потуги, оно так и не спустится в море.

— Э це те ра? — Сюзанна несколько раз, обращаясь к нам, произнесла эту белиберду.

Но как мы могли ответить на ее вопрос, если не понимали, о чем речь. Если знать, как там будет потом, дальше, жизнь бы ничего не стоила с самых пеленок. И хотя мы с Витькой горько жалели о загубленном немецком, выводов так и не сделали, хоть он и стал инженером, но так и не научился говорить по-французски «Я тебя люблю», но, сидя в лодке, все время твердил белобрысенькой: «Майн либер Жанна…». Я так никому и не объяснился на французском, предпочитая наш родной, а может, просто француженки больше не попадались…

Наконец, Витька догадался показать на бот, стоящий на крыше трюма, на воду, плескавшуюся за бортом, и махнуть в далекую даль южной косы. Девчонки согласно закивали, им тоже наскучило сидеть на этом вылизанном и гулком плавающем сундуке. Вдруг, обе враз, поднесли палец к губам, отбежали от края и исчезли.

Притарахтел катер и снял нас с борта. Мадмуазели, тайком, улыбались в нашу сторону, прощались пальчиками, но больше держали у губ. Для их отцов мы по-прежнему оставались туземцами с дикого берега. Но уже в конце дня к рефрижератору подскочила быстроходная моторочка Юрки Брызгина. Воспользовавшись аварией — кран все же рухнул с причала — мы, захватив девчонок, восхищенных понятливостью «аборигенов», тайком удрали на косу, там уже много лет обитал одинокий старик. Он уже привык к нам. Он нам тоже не мешал. Это была наша тайна.

Его-то мы и решили показать француженкам.

Наша бухта образована двумя длинными вдающимися в море косами, узкими и острыми, словно самый настоящий крестьянский инструмент, незаменимый в горячую пору сенокоса. Двумя полумесяцами, охватив огромный кусок Обской губы, косы образуют почти замкнутый круг песчаных отмелей. И только в районе порта между мелями есть узкий и вечно изменяющийся проход — фарватер с вынесенными навстречу глубине пирсами. В остальных местах ни моторный подчалок, ни мотобот не сможет подойти к берегу. Только легкая лодочка, да и та с гребцами, готовыми в любой момент выпрыгнуть и перетащить ее через заплеснутые водой песчаные наносы, может пройти к оконечности косы, разрезанной глубокой речкой на множество островов и островков. Речка разрезает не только сушу. Мели располосованы очень глубокими коридорами разной ширины, по которым, бурля, уходила в море весенняя шалая вода. Глубина этих трещин доходит до восьми-десяти метров, и странно смотреть, как золотистое, на солнечном свете, мелководье неожиданно сменяется темными жуткими окнами глубоких вымоин. Нехорошее чувство заставляет нас моментально взбираться в лодку, где спокойно и относительно безопасно.

Вот так, перетягивая лодку от мели к мели, падая в бездонные черные ямины, мы пробирались к оконечности южной косы и стали грести от островка в островку. Была у нас задача — мы искали постоянную стоянку для шестиместной шлюпки, найденной здесь же у берега после одного из ураганов, иногда проносящихся над бухтой, неожиданных и опасных для всех, кто оказался в море.

Летом для нас нет ничего более прекрасного, чем берег косы со множеством отмелей, покрытых мягким, легким и чистым, до белизны, песком. Дно мелководья рифленое, как стиральная доска. На такой мать оттирает мои рубашки, измазанные то черникой, то краской, то еще чем-либо несмываемым. Нет ничего лучше: бежать в догонялки, по щиколотки в теплой воде, на многокилометровые расстояния, ловить майкой, завязанной мешком, мальков, а потом, насадив их на прутики, готовить в дыму костра.