Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

— Слушай, — сказала она. — Давай уедем. Я что-то чувствую себя не в своей тарелке в этой дыре.

— Очень мило. — Он достал сигарету, закурил. Повторил: — Очень мило. — Не то обида, не то удивление прозвучали в этих словах. — Ехать целый час, трястись в электричке, приехать, полюбоваться местной достопримечательностью — «статуей под ветра свист» и повернуть обратно. Чем тебе не понравился городок? Ведь, в конце концов, он тоже действующее лицо нашего юбилея. А главное, никто не стукнет, не брякнет…

— Конечно, никто тебя со мной здесь не увидит, не засветит. Не донесет твоей жене. С этого бы и начинал. А то — ностальгия, мы здесь познакомились, этот город — действующее лицо… Элитарный кинематограф, Бергман… А вообще ты — неплохой конспиратор. Десять лет ты удачно меня прячешь от своей жены. Она, правда, ничего обо мне не знает?

— Ладно, это мои проблемы.

— Не злись. Ну извини, я прекращаю. Извини.

— Слава богу. Тебе, наверное, просто сон приснился. Это бывает. А может, сегодня магнитная буря?

— Не знаю. Может, и магнитная. Может, и буря. Вообще мне сегодня настроение испортили, когда я ехала на вокзал.

— Слава богу не я.

— Представляешь, ехала я в троллейбусе. И входят два контролера на остановке. Молодые, здоровые парни. Одеты — последний крик: турецкие костюмчики, кроссовки «Адидас», усы и бороды. И наглые. У старика — ордена на груди, а они еще у него удостоверение проверяют. Мол, правда ли на льготный проезд права имеет.

— А ты была без билета, тебя оштрафовали и сфотографировали…

— Нет, я была с билетом. Понимаешь, это скоты. Это какой-то кооператив или что-то в этом роде, они специально вылавливают «зайцев» и получают процент от штрафов. На этом и живут. Судя по их шмоткам и рожам, — неплохо. Так вот, там же сидела старуха с двумя котомками, так они у нее обнаружили страшнейшее нарушение: пробила трамвайный билет вместо троллейбусного. А их и различить-то трудно, старуха сослепу и перепутала. Господи, как они в нее вцепились! Старуха заплакала, сын, сказала, умирает у нее в онкологии… За триста верст к нему приехала, с передачей какой-то… Она рыдает, а они ее к выходу тащат… И никто, понимаешь, никто не заступился.

— А ты? Смотрела молча?

— Нет, я дура наивная, встала и давай причитать: люди, мол, что делается!.. Да ведь сейчас всем на все наплевать. Никто меня не воспринял. Нет, ответил тот, что старуху вытаскивал. Он мне ответил. Не буду повторять, что он мне сказал. Такие слова можно только у Даля отыскать. Да и то в дореволюционном издании. После этого у меня ощущение, что я окуналась в какую-то мерзость, от которой долго не отмоешься… У тебя бывают такие ощущения?

— Знаешь, что я могу сказать? Мне уже сорок лет. Меня такими страстями-мордастями не удивишь… Меня уже ничем не удивишь…

— Господи, я тоже не девочка. Но когда плачет старуха, когда говорит, что у нее сын умирает, а ее тащат «к бригадиру»…

— Подонки были, есть и будут. Твоя старуха — это мелочь.

— Понимаю, надо быть гуманистом по большому счету. Любить всех людей, а не какую-то там старуху. Мысль, конечно, не новая. Ну ладно, дай бог, чтобы у нее не умер сын.

— Сын умрет. А эти ублюдки переживут всех нас. Не надо иллюзий. Кстати, вот мы и пришли. За этим углом славный провинциальный ресторанчик, «где с пятеркой на «ур-ра», громыхают стопарями, кто не допили с утра». Что за черт! Закрыто. Нет воды… Черт бы все побрал, у нас всегда чего-нибудь да нет…

Ресторанная дверь была из полированного дуба. Дверная ручка — бронзовая львиная морда с продернутым в ноздри кольцом, грустно смотрела пустыми глазами на наивных посетителей, безнадежно топтавшихся у ресторанной двери, запертой на амбарный висячий замок. Выше львиной морды была пришпилена записка: «Нет воды. Администрация». Таинственная администрация подтверждала, что замок на месте, что он должен быть здесь.

— Черт бы все побрал! Но ведь не мог же я предвидеть, что именно сегодня, именно здесь, не будет именно воды!

— А может быть, ее не бывает каждый день? Ты не в Чикаго, мой дорогой. А больше здесь нет ресторанов?

— Что-то не припомню. На фоне борьбы с пьянством, вроде бы прихлопнули все остальные забегаловки. Этот — единственный и неповторимый. И, чтобы он не вводил во грех трезвенников-шахтеров в разгар рабочего дня, ему перекрыли кислород. То бишь воду.

— Ну что ж… Фиеста не удалась. Поехали в город.

— Тут где-то должен быть винный магазин. Давай хотя бы посмотрим ассортимент. Отец! Где здесь у вас лавка?

Прохожий старичок в телогрейке и шапке-ушанке остановился и стал подробно объяснять. По тому, как у него оттопыривались карманы, не трудно было сделать вывод, что он уже затарился, а потому очень добрый, готовый любить всех людей оптом и в розницу. Из его невнятных объяснений можно было уловить только, что «лавка за горизонтом».

— Понимаешь, отец, мы нездешние. Раньше я здесь все знал, а сейчас все изменилось. «За горизонтом» — это неплохо сказано, но нельзя ли поконкретней?

— А я здешний, — радостно сообщил старик. — И всегда был здешний. А «Горизонт», это ателье, значит, где телевизоры ремонтируют.

— Уже яснее… Так это куда, значит, идти?

— Ладно, я вас провожу.

Русский человек он добрый, когда взял выпивку. Он готов рассказать, показать, проводить. Злой он, когда не взял.

— Тут недалеко, провожу.

Они двинулись в сторону неведомого горизонта.

За «Горизонтом» ничего романтического не оказалось. Выходит, что провинция и тут не отстает: очередь у винной лавки ничем не отличалась от очередей больших городов. То есть очередью ее назвать можно было с большой натяжкой, поскольку это была неуправляемая толпа, которая колыхалась и материлась, билась в конвульсиях, накатывала девятым валом и разбивалась вдребезги об обитые жестью двери.

Шло сражение: толпа рвалась в амбразуру-дверь, образуя плотную живую массу, от которой как хвост от головастика отходила цепочка потерявших уже всякую надежду страдальцев. Этим штурмовать дверь не позволяло здоровье, воспитание или иные предрассудки.

Подходить к толпе было страшно: у двери трещали кости. Шла борьба за право ворваться в магазин. Боролись здоровенные красномордые мужики и хлипкие старики, из которых уже сыпался песок. Борьба была, ясное дело, неравной. Стонали старухи, у которых шансов добраться до заветной двери и вовсе не было никаких. Прилавок контролировали местные ханыги. Они прибывали целыми партиями и действовали сплоченно с хорошо отработанной за годы борьбы с алкоголизмом тактикой. С молодеческим кличем «и-э-э-х, твою мать!» они проталкивали человеческую пробку, закрывающую дверной проем. Вход в следующие мгновенья снова забивался, и снова круговорот возникал у дверей с прежней силой.