Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

— Я все поняла.

— Да в общем-то это бред. Просто я выпил и развязался язык.

— Не старайся быть циничнее, чем ты есть. Ведь ты же добрый.

— Кто? Я? Я еще раз повторяю: мне сорок лет. И я всякого насмотрелся. Всякого. Давай-ка лучше выпьем.

Он допил остатки и отшвырнул пустую бутылку. Он уже откупорил другую, когда где-то неподалеку за сарайками ненавязчиво заурчал мотор…

…Заурчал мотор, и фургон, омерзительного, в прошлом кремового цвета, оказался в поле зрения. Тот самый фургон, автоурод, от которого они шарахнулись час назад, убежав из сквера. Как он подкрался сюда, где, казалось, и подъезда-то нет? Он подъехал медленно, как при замедленной съемке. А бутылка с вином стояла на бревнах, уличая пьянство и разврат…

Из машины, остановившейся в метре от голубятни, одновременно появились двое. Молодой, несколько тяжеловатый для своего возраста, сержант и его напарник — в цивильном плаще, но милицейской фуражке и начищенных сапогах. Этот был постарше и смахивал на хорошо просушенного леща, тогда как по отношению к сержанту можно было бы употребить расхожее определение — кровь с молоком. Но было в облике этого сержанта нечто, наводящее на мысль о недодуманном, недоделанном. Не вязалась его красная бычья шея с мягкими жидкими кудряшками на голове.

— Ага! — кудрявый сержант-водитель широко улыбался. — Распиваем себе в публичных местах.

Улыбка была даже радостная — ни дать ни взять — встреча старых друзей! — но именно такая вот маска всегда приклеена у людей наглых, уверенных в своей власти над другими.

— Да что вы, ребята. Не будем драматизировать ситуацию. Мы больше не будем.

— И меньше не будем? Так что ли? Девушка, и вы распиваете? Ой как нехорошо, девушка! Ой, дюже нехорошо.

— Ребята… — у него во рту стало противно, словно он пососал металлический рубль. — Ребята, мы уходим. Даже уезжаем. Электричка через полчаса.

— Уезжаете? Эт-то верно, — вступил в разговор «сушеный». — Только не в электричке, а в ином транспорте. С нами поедем. Отдохнете у нас, анкетные данные свои нам оставите, автографы. А потом уж поедете, на чем захотите. Ну и за услуги, естественно, заплатите…

— Товарищи, — подала голос Она. — Вы уж нас извините, мы ведь ничего плохого не делали.

— А распивали? — сержант не отводил теперь от нее взгляда. Было совершенно ясно, что он «принял» намного больше предполагаемых клиентов. Но не рислинговый и даже не портвейновый аромат от него распространялся — посолиднее был дух. — Так что давайте в машину, на месте все и выясним.

«Сушеный» повертел в руках бутылку, рассматривая этикетку. Легкая усмешка тронула его губы. Он поставил бутылку обратно, проговорил без всякой интонации:

— Ладно, Сашок, простим их на первый раз. Они городские, до них дойдет, в другой раз такого не допустят. Верно ведь? — это уж к нарушителям. — Давайте отсюда, да побыстрей!

— Да ты че, Петрович! Как это — отпустить! Они ж бухие, везти их надо, сдать.

— Ладно, погнали!

«Сушеному», видно, самодеятельность подчиненного была не по душе, он шагнул к машине, решительно хлопнул дверцей, давая понять, кто тут главный. Улыбочка кучерявого превратилась в злобную гримасу:

— Городские, мать вашу… Кабак тут устроили.

Он с явной неохотой двинулся вслед за старшим и тоже исчез в машине. Фургон, по-рачьи пятясь, стал отползать.

— Фу-ух! — Он опустился на бревно, выдохнув с облегчением. — В «трезвяк» только не хватало попасть…

— Вот тебе и юбилей! Дай-ка сигарету.

— Тебе не полагается.

— Дай, говорю.

Сигарета в губах у нее запрыгала.

— Ладно, сворачиваемся. Праздник закончился…

Он убрал бутылку в карман. Она поднялась с бревна, достала помаду, пудреницу с зеркалом.

Все это время Он не спускал глаз с фургона. И замер, когда увидел, что зловещий «дилижанс» остановился. Какую-то минуту он не подавал признаков жизни, от чего казался еще более зловещим.

— Черт бы их побрал. Чего они не уезжают? У меня мороз по коже, трясучка не проходит…

Они торопливо поднялись, стараясь побыстрее выбраться из лабиринта сараюшек, направились к улице. Он тревожно оглянулся. Она вслед за ним: сомнения не было — гадкий автоурод двигался за ними! Через минуту они были настигнуты.

Сержант Сашок выглянул из кабины.

— Эй! — голос у него опять был веселый, радостный. — Решили подвезти вас. Полезайте в машину.

— Спасибо, сами дойдем, — Она вымученно улыбнулась, стараясь подавить страх, тревогу.

Но Сашок был уже рядом. Улыбка никак не соответствовала лихорадочному блеску его глаз. Пьяное безумие человека, во что бы то ни стало решившего осуществить какое-то свое намерение, угадывалось в этом блеске. Теперь уже ничто не могло его остановить.

— Полезайте в машину. А то силой затолкнем.

— Да ты что! Договорились же, уходим. У нас электричка через несколько минут.

— Полезайте, говорю!

Сашок схватил ее за руку и потащил к двери фургона, которую уже словно нехотя распахнул «сушеный».

— И ты давай, без приглашения!

— Ты что с ума сошел? Что ты себе позволяешь?

— За неповиновение милиции хочешь подзалететь? Лезь, а то хуже будет! И по башке схлопочешь, и по статье загремишь…

Она не выдержала, закричала почти в истерике:

— Люди! Что творится, люди!

Сашок, срифмовав нецензурно «люди», громко выругался.

— Силу применим!

Вдвоем они втолкнули ее в кузов, потом схватили его.

— Не трогайте, я сам.

Захлопывая дверь фургона, Сашок громко заржал.

В будке пахло чем-то кислым. На одной из двух продольных скамеек, свесив голову на грудь, дремал алкаш. Больше там не было никого и ничего.

За спиной лязгнул железный засов.

— Птички в клетке, — констатировал Он. — Попались голуби.

Алкаш приподнял голову и приоткрыл один глаз. Затем второй. Потом шумно выдохнул.

— Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон, — сообщил он своим новым попутчикам. И поинтересовался:

— Счас что, день или ночь?

— Мы не здешние. Мы не в курсе.

— Ну и фуфел. Фуфло. Фуфлыжник.

Он снова свесил голову на грудь и задремал.

Фургон с арестантами катил по городу…

В предбаннике вытрезвителя было уныло. За обшарпанным письменным столом, изрезанным, исписанным чьими-то именами, сидел сонный дежурный — старшина и накручивал диск ветхого телефонного аппарата, склеенного во многих местах синей изолентой. Рядом с дежурным расположился верхом на стуле прыщавый блондинчик в джинсовой куртке и милицейских серых брюках с красным кантом. Он, постоянно похохатывая и захлебываясь, тарахтел старшине, которого рассказ не интересовал, но отмахнуться было лень, как от мухи, когда задремлешь в жаркий полдень.

— …ну, тут я ручку, которой протокол писал, знаешь такая, за тридцать пять копеек, — роняю ему под ноги. С понтом. Счас, думаю, подымать будет, а я его по шеям. А он, падла, ушлый до чего! Спокойненько так, не нагибается, а ногу поджимает себе на колено. Ботиночек снимает, носок стягивает. И голой ногой, пальцами поднимает ручку. Берет ее в руки и — нате, гражданин начальник, — протягивает ее мне. Ну, думаю, силен. Ладно, думаю, все равно накажу тебя. Ну я, короче, ручку беру, протокол дописываю себе спокойненько. И ему говорю: ты подожди, мол, к начальству схожу. А тебе — на журнальчик, чтоб не скучать. «Вокруг света». Он журнальчик-то берет, открывает, а я ему — нна! По харе через журнал. Харя вдребезги, а телесных нету. Перехитрил я его, ха-ха-ха!…