Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

Старшина бросил телефонную трубку, отчего аппарат жалобно звякнул, и повернулся к вошедшим.

В дверях стоял Сашок и его подопечные. Сашок, как водится, широко улыбался.

— Вот, принимай гостей. Распивали, понимаешь, спиртные напитки в центре города.

— Ладно, канай. Разберемся.

— Чего разберемся. Оформлять надо.

— Но мы же не пьяные, товарищи милиционеры! Ну, пожалуйста, отпустите нас, — у нее в глазах стояли слезы.

— Мы ж с вами вместе не распивали, какие мы вам товарищи?

Сашок, который не спешил уходить, снова радостно заржал.

— Ну как вы можете… — она взглянула на старшину с мольбой.

— Они могут, — не выдержал Он. — Сейчас про брянского волка вспомнят… А надо еще посмотреть, кто здесь товарищи, а кто нет.

— Ну вот. А говорите — не пьяные. Чего бы это трезвый человек в пререкания стал вступать?

— Я жаловаться на вас буду!

— Ах вот как! — старшина оживился. — Так вы еще и угрожаете?

Джинсовый рассказчик тоже посмотрел с интересом. И как бы примериваясь, как побольнее ударить. И чтобы следов не осталось. Сашок глядел во все глаза, довольный происходящим. Старшина же входил в роль.

— Мы тебе и возврат оформить можем. Все в наших силах. Видел там стройку? Там нужны рабочие — кирпич таскать, раствор месить. Суток на десять могу устроить.

— Но мы же не пьяные. За то, что распивали, заплатим штраф.

— Ага! Значит, все-таки распивали? В общественном месте? Тогда все. И штраф, не волнуйтесь, не забудем взять. А жаловаться все грозятся. Только никто не жалуется. Сейчас проверим, пьяные вы или нет. Галя!

Откуда-то из недр заведения вынырнула заспанная девица в несвежем белом халате.

— Вот наш фельдшер сейчас скажет, пьяные вы или нет. А заодно и на наличие вензаболеваний. Сейчас порядок такой… Давай, Галя, приступай. А то говорят — «не пьяные»! «Трезвые мы», мол, и все тут…

— Эти, что ли? — недовольно поморщилась девица и достала из кармана халата пустой граненый стакан. — Дыхните. Так. Запах алкоголя сильный. Встаньте. Ноги вместе, вытяните руки. Закройте глаза. В позе Ромберга неустойчив. Средняя степень опьянения.

— Ромберга! Я тебе покажу Ромберга!

Он вскочил, но Сашок, подпиравший дверной косяк могучим плечом, схватил его за руку. Другой рукой завладел джинсовый блондин и с удовольствием стал ее выкручивать.

— Вот так, — с удовлетворением констатировал старшина. — Такие действия не простым возвратом пахнут. Это уже на срок катит. Будешь еще дергаться?

— Не буду. Отпустите.

— Отпустите. Давай сдавай, что у тебя там в карманах. Джинсовый опытной рукой стал обшаривать: документы, ключи, бумажник, таблетки.

Галя, что это? Фе-на-зе…

— Феназепам. Снотворное. Вот, а говоришь «не пьяный». Пьяный да еще и «на колесах».

— Да мне же врач их прописал.

— Врач не врач, а надо изъять. Не положено.

Он сел на скамейку и безучастно смотрел на горку своих вещей, сваленных на стол. Она стояла и шептала что-то беззвучно.

— Все, обыск закончен, раздевайся до трусов и пошел в палату!

Его втолкнули в камеру. Тут стояли три кушетки больничного типа и больше ничего. Оконце было зарешечено.

Он лег на кушетку, заложив руки за голову. Мыслей не было, но пришло спокойствие.

Дверь отворилась и тощий напарник Сашка втолкнул в камеру упиравшегося алкаша-попутчика по спецфургону. На голой его груди красовалось выколотое мастерской рукой распятие.

— Фуфел! Фуфлыжник! Фуф-фло… гон! — взвыл он, получив увесистый удар ребром ладони по животу. После чего стал более покладистым и покорно расположился на кушетке.

Пел он не шибко музыкально, но с чувством. Его конвоир, убедившись, что бунт подавлен, направился к дверям.

— Начальник, — окликнул его Он. — Что сделали с девушкой? Тоже раздели и бросили в камеру?

— Ну что ты. У нас женских камер нету. Никто ее не раздевал, она в Галиной комнате. Там диван и все удобства.

— Хоть за это спасибо. Ну ты ж нас отпустил поначалу. Чего передумали-то? Ведь повоспитывали и хорош, наверно. Ты же сам так сказал…

— Да Сашка это все. — Голос у тощего был вполне миролюбивый. — Я бы вас не стал забирать. Да этого кабана разве переспоришь. Попала ему, быку, вожжа под хвост, мол, надо их, городских, учить уму-разуму.

— Да ведь он сам пьяный, без пенсне видно.

— Ну нет, так не бывает. Он за рулем.

— Бывает. У вас тут племя ГАИ, что полосатыми палками на жизнь зарабатывают, в одной с вами связке… Ну чем мы вашему Сашке не приглянулись?

— А, может, наоборот приглянулись? А я-то тут при чем? А за рулем пьяных у нас не бывает, ты не гони волну.

За тощим лязгнул замок.

Он лежал на кушетке и смотрел на тусклую голую лампочку, забранную решеткой под самым потолком. Становилось холодно.

«Диван»… «Женских камер нету…» «А, может, наоборот, приглянулись?..»

Временами у него возникало желание вскочить и трясти решетку, колотить в двери. Но Он только скрипел зубами. Он был бессилен. Хозяевами положения были другие.

А воображение подбрасывало ему картины одна гнуснее другой.

Потом лампочка стала расплываться. Расплывались и мысли, забытье вытеснило сознание.

Алкаш, воспевавший Делона, храпел уже давно.

А за окнами пошел снег. Первый снег в этом году. Осень кончилась, начиналась зима.

А в России зима длинная…

Сколько же я его не видел? Лет пять. Нет, четыре с половиной…

И вот стоит спокойненько так у калитки и мне маяк дает, мол, попридержи зверюгу. А Рэмбо уже с лая на хрип съехал — до того увлекся. Я кричу:

— Цыц, Рэмбо, с-сукин сын! — А он не слышит (делает вид, что не слышит), так разохотился. На забор прыгает, зубами щелкает. Ну, волчара, ну зверь! Хороший сторож. Вот только бы жрал поменьше — цены бы ему не было.

— Цыц, Рэмбо! — и под ребра ему ногой. Да я в кроссовках, ему не очень-то и больно. Вернее, совсем не больно, попробуй прошибить такую тушу. Но обидно. Сразу заглох. Заскулил. Заюлил. Он такой — провинится, потом переживает. Понимает все, как человек, с-сукин кот.

Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, — как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, — заходи, мол, сколько зим, привет.

— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. Почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбе, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые, светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.