Герман Вук - Внутри, вовне

После того как я обосновался в этом учреждении и понял, что я обнаружил бездонный колодец спокойствия, я не видел причины, почему бы мне не принести сюда Талмуд, дабы и здесь соблюдать свой обычный распорядок дня. И вот позавчера сижу я за своим столом, открыв перед собою толстый фолиант, и под моей ермолкой кипит напряженная работа по разгадыванию задачи о том, насколько обоснован был закон о разводе, привезенный из Испании в Вавилон, как вдруг, представьте себе, отворяется дверь и в комнату без всяких церемоний входит — кто бы вы думали? — президент Соединенных Штатов Америки собственной персоной. Обе стороны смущены и озадачены.

Я вскакиваю, срываю с головы ермолку и захлопываю свой фолиант. Чистый рефлекс. Президент говорит:

— О, простите! Я вам помешал? Ваша секретарша, видимо, вышла, и…

Неловкая пауза, пока я собираюсь с мыслями.

— Господин президент, вы вовсе не помешали. Для меня это большая честь, и… э…

Мы молча глядим друг на друга. Это может показаться нелепым и невероятным, но так оно и было: гой вошел в комнату в Белом доме, где еврей изучал Талмуд, и подобающим образом извинился. Я знал, что у президента есть небольшой укромный кабинетик на первом этаже этого здания, но когда он вошел ко мне таким образом, я был совершенно ошарашен. Мы с минуту молчали. Потом своим глубоким президентским голосом — одним из тех, какими он умеет говорить, подражая чревовещателю, при том, что все эти голоса исходят из одного рта, — президент спросил:

— А что это за громадная книга, мистер Гудкинд?

— Это Талмуд, господин президент.

— А, Талмуд. Это превосходно.

Он попросил у меня разрешения заглянуть в книгу. Я показал ему текст, указал на датировку комментариев, рассказал об истории публикации Талмуда и о том, где жили комментаторы, и тому подобное: это была моя обычная краткая экскурсия для непосвященных. Это совсем не скучная экскурсия. На одной и той же странице Талмуда вы можете найти мнения знатоков многих стран и веков, начиная от времени Иисуса или даже раньше и всех более поздних столетий вплоть до девятнадцатого; и все эти комментаторы часто обсуждают и истолковывают один и тот же правоведческий вопрос. Насколько мне известно, больше нигде в мире не создано ничего подобного. Президент — человек сильного и острого ума, хотя не все это признают, далеко не все. Его лицо осветилось. Он бросил на меня быстрый взгляд и сказал самым естественным тоном:

— А вы и вправду понимаете все, что тут написано?

— Я бы сказал, что я скольжу по поверхности, господин президент. Я происхожу из семьи раввинов.

Он кивнул. С его лица исчезло мимолетное выражение расслабленности и осталась усталость и глубокая озабоченность. Теперь он выглядел лет на десять старше, чем два месяца назад, когда я увидел его впервые.

Я услышал его голос:

— Дэвид, я хотел бы с вами потолковать. Ваши внушительные познания — это для меня очень важно. Давайте немного поговорим. Здесь тихо и спокойно.

Так оно и было. Тихо, как в склепе. Он сел, и я тоже сел. Итогом этой чрезвычайно странной «беседы» было то, что я написал для него текст телевизионного выступления об Уотергейтском деле. Это был явно непредсказуемый и неожиданный поворот в жизни Дэвида Гудкинда, юриста и всегдашнего приверженца демократической партии, — диковинный поворот, к которому я не стремился, хотя и ничуть не более диковинный, чем обстоятельства, приведшие меня на работу в Белый дом.

Не беспокойтесь: об Уотергейтском деле я здесь писать не собираюсь. Если это дело, как я ожидаю, само собой заглохнет — на это, естественно, президент надеется и к этому он старается вести, — то быть по сему: на глиняных клинописных табличках будет на века записан еще один случай «прискорбного и маловразумительного идиотизма». Весь этот уотергейтский скандал начинает мне напоминать один случай, происшедший после того, как я впервые рассорился со своей подружкой Бобби Уэбб из-за того, что затеял интрижку с блудливой, но доброй девочкой по имени Соня Филд.

Когда наша страсть начала остывать, Соня связала мне теплый свитер — бесформенную, мешковатую хламиду, которая сидела на мне как на корове седло. Вместе со свитером Соня прислала сентиментальное письмо, которое сделало свое дело: я снова почувствовал к ней влечение; для нашей интрижки, находившейся тогда на последнем издыхании, это письмо было как внутривенный укол глюкозы. От Сониного свитера отвязалась и свободно болталась одна нитка; я отрезал ее ножницами, но когда я стал носить свитер, она снова отвязалась, и я снова ее отрезал. Потом, когда я однажды почему-то напился — наверно, после того, как Бобби Уэбб позвонила по телефону и наговорила мне гадостей, на что она была большая мастерица, — я увидел, что проклятая нитка снова болтается. Я потянул за нее. Я тянул и тянул, и Сонино вязание начало распускаться. Это привело меня в ярость, и я продолжал тянуть, так что в конце концов передо мной на полу оказалась гора шерсти, а моего свитера как не бывало. И я остался без свитера.

Президент незадолго до того был переизбран на второй срок — причем переизбран таким большинством, какого еще не было ни у одного президента в американской истории. И вот от его президентства, как от моего свитера, отвязалась и некрасиво болталась эта уотергейтская нитка, и президент не мог ее ни отрезать, ни ввязать обратно. Но наш президент — это тертый калач, которому палец в рот не клади, а президентство — это такой свитер, который связан очень прочно.

Некоторое время назад произошли два события, оставившие в штате Белого дома ту самую брешь, которую мне суждено было заполнить своей персоной. Во-первых, подал в отставку один из президентских речевиков, который поставлял президенту остроты и шутки, и, во-вторых, Израиль прислал в Вашингтон нового посла. У прежнего посла — прямодушного отставного генерала — были с президентом такие отношения, что лучше некуда; во время предвыборной кампании он без обиняков агитировал за переизбрание президента. На заседании кабинета президент сказал, что хорошо было бы, если бы в Белом доме был кто-нибудь, кто знал бы нового посла достаточно хорошо, чтобы говорить с ним по душам, пока он сам с ним не сойдется. И министр обороны назвал мою фамилию. За некоторое время до того этот самый израильский дипломат, назначенный теперь послом, выступал с речью на банкете Объединенного еврейского призыва, куда я пригласил министра обороны в качестве почетного гостя, и министр обратил внимание на то, что мы с этим дипломатом тепло обнялись. В этом не было ничего особенного: генеральный юрисконсульт Объединенного еврейского призыва всегда знакомится и обнимается с важными гостями из Израиля. Министр обороны рассказал президенту, кто я такой, поскольку тот, конечно, никогда обо мне не слышал (с точки зрения газетной известности, я — последняя спица в колеснице). Президент сказал: