Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Недаром китайцы получили этот опыт из Индии и усвоили его. Недаром им были поражены японцы. Недаром о нем писал Анкетиль-Дюперрон [150] Анкетиль-Дюперрон , Абрахам Гиацинт (1731–1805), французский востоковед. , а потом за него ухватился Шопенгауэр, а затем Ницше, почему-то приписав его греческому миру.

Поразительно: мы обнаруживаем его и в Риме, но лишь у двух авторов романов (в отличие от греческих авторов), у двух мыслителей (в отличие от всех греческих философов), у историков (у Светония, в отличие от Геродота, у Тацита, в отличие от Фукидида), у авторов фресок и у живописцев, на беспощадных римских аренах (гораздо более кровавых, чем греческие трагедии), наконец, в христианской религии, которую в конце концов приняла империя, — это техника мгновения, предшествующего смерти. Это неотвратимость. Объятие, казнь, насилие, жертва, театр, история, живопись — все это их поле наблюдения. Увидеть еще раз то, чего никогда не видел и не увидишь . Это момент прощания.

Освобождение от чар хочет жить, видеть, говорить, смеяться, прикасаться, покрывать самку, испытывать оргазм. Желанию претит поглощающее общение, страсть к прошлому, завороженность, которую навязывают ему прежние привязанности, смерть, которая навсегда приносит облегчение напряженным половым органам.

Следствие. Любовь как половое влечение, свободное от чар, требует тени (полусвет-полутьма), шепота (полуречь-полумолчание) и т.д. Все полу-, все амбивалентно…

VII. У нас нет иного способа победить женщину, кроме объятия, в момент объятия. Впрочем, победа это или сон? Женщины открываются, но мы не остаемся в этом открывшемся пространстве. Рождение выбрасывает нас оттуда. Оргазм снова выбрасывает нас оттуда. Можно ли сказать, что он всегда открыт, этот вечно выбрасывающий орган?

Слово «прощай» и слово «мать» — одно и то же.

Самая серьезная тайна — это дверь. Существует всего одна дверь для входа в человеческую речь: невероятная зависимость ребенка от матери. Через невидимое соитие матери с плодом, через вынашивание, через роды.

Есть три двери, через которые можно выйти из человеческой речи: сон, молчание, нагота.

(Смерть в этом смысле всего лишь дополняет сон. Смерть не первична. По крайней мере смерть одного человека не первична. Я не о том, как человек превращается в труп, — это не имеет ничего общего с внутренней смертью, которую мы можем представить себе как сон плюс остановка двух ритмов: сердечного и дыхательного.)

Жизнь противопоставляется не смерти, а старению. (Смерть — всего лишь одно из последствий старости.)

Настоящая тишина (без внутренней речи). Настоящая нагота (желанная, очевидная и по этой причине желанная для субъекта, для дела; она притягательна только для объекта, для результата). Настоящий сон (со сновидениями).

У смерти нет опыта, о котором можно было бы рассказать другим людям, чтобы она обрела для них более ясный облик.

Три двери — это три прощания. Прощание с речью. Прощание с переодеваниями, с татуировками, с живописью, со знаками, с модами, с культурой. Прощание со светом.

До речи было детство в точном смысле этого слова (детство, infantia , значит неговорение).

До одежды было рождение. Высвобождение из материнской кожи.

То, что было до света, было до рождения.

Самая глубокая тайна — это тюрьма. Засекретить — значит бросить в темноту. Заключить в темницу.

Человеческой сексуальности предоставляются три возможности.

Дикое, стихийное, насильное, бродячее половое влечение. Это черный рынок.

Брак. Это то, что сотрудничает с обществом. В этом случае захватчик территории — это группа. А захватчик тела — речь.

Наконец, любовь, которая прикидывается партизанкой или мятежницей. Невольное влечение, молниеносная привязанность, происходящая не от зоологического желания и тем более не из социальных связей.

Султан из сказок «Тысячи и одной ночи» живет по ночам и спит днем, как сон. Как луна. Это ночная сцена.

Это бессонная ночь под страхом смерти.

Во что бы то ни стало помешать объятию, помешать сну, помешать смерти.

Повествование ведется при свете звезд и прекращается с восходом солнца. Как будто повествованию было поручено, не прерываясь с рассветом, вернуть назад грядущую ночь .

VIII. Сексуальность и общество непримиримы. Хотя оба вышли из животных связей, необходимых и в то же время несовместимых друг с другом. Существует несовместимость между войной и соитием.

Хотя на самом деле нет. Скорее поляризация.

Но разберемся, что такое война по отношению к человеческим сообществам. Война носит определяющий характер. Война — это человечность против зверства. Это охота, добыча в которой — человек.

Это человечество во власти своего «прощай».

Война — это спущенное с цепи человечество. И еще это время экстаза.

IX. Кончающие жизнь самоубийством хотят не умереть, а упасть. Они бросаются в окно или в пропасть. Как ныряльщик в воду другого мира на крышке саркофага в музее Пестума к югу от Амальфитанской бухты. Он еще не умер, но уже падает, уже летит к своей гробнице. Положение на четвереньках десоциализирует. Все, что падает, находится здесь.

Головокружение — это зов того, что «здесь», когда нет никакого «там».

Люди, павшие на войне, люди, раздавленные на улице: это не человек, это то, что «здесь», раздавленное самим собой. Это «здесь покоится».

Первый изображенный человек падает. (На стене, дважды спрятанной от взглядов, в глубине колодцев в пещере Ласко над Монтиньяком.)

Первый человек запечатлен в падении перед самкой бизона с развороченным брюхом, извергающей из своего чрева солнце, которое она проглотила зимой. Первый изображенный человек не стоит на ногах и не лежит. Это первое известное наскальное человеческое изображение, датируемое шестнадцатым тысячелетием до нашей эры. Падающий человек.

У первого человека Мазаччо правая нога находится еще за порогом стены, ограничивающей рай. Наши тела находятся на границе всех границ.

То есть между жизнью и смертью.

То есть между речью и молчанием.

То есть в прощании.

X. Как же так, почему мы не сохранили в себе самих место, из которого мы вышли?

«Химический состав наших клеток — это частичка первобытного океана».

Развитие нашего тела — это повествование, восходящее куда дальше, чем сама человеческая история, которая, впрочем, совершенно этого не понимает.

Первоначальное по умолчанию говорит во всех и каждом.

Причем особенно пока молчит.

Поднимая глаза к небу, мы созерцаем прошлое.

Тот, кто любим, находится на полпути к призраку.