Кун-Суук Шин - Я буду рядом

Сестра принялась искать длинный, тонкий и достаточно крепкий предмет, чтобы вставить в замок на входной двери. Но ничего не подходило. Солнце садилось, мы ужасно хотели есть и начали терять остатки самообладания, затем сосредоточились на том, как открыть замок. Мы ломали головы в поисках чего-нибудь острого. Хурма, сливы и вишни безмолвно наблюдали, как мы носимся по двору. Мы вытоптали все петушиные гребешки [11]. Сестра обнаружила в сарае бабушкин деревянный ящик с инструментами и, согнувшись под его тяжестью, охая, приволокла ящик к двери. К тому времени солнце уже почти скрылось за горизонтом. Мы уселись на корточки перед дверью и принялись ковырять в замке чем попало. Но ничего не получалось.

Телефон умолк. Даже фортепианная музыка стихла. В комнате повисла тишина. Я приподняла голову и уставилась в окно. По-прежнему темные тени лилий колыхались на стекле. Эмили прежде сидела на подоконнике и наблюдала за мечущимися на ветру тенями, а теперь куда-то ушла. В комнате было слишком тихо, и я принялась искать глазами кошку. Миру, вероятно, провела в этой комнате множество ночей, как и я сейчас, в поисках своей кошки.

– Что бы мы ни делали с замком, он не поддавался, словно запертая дверь сначала требовала от нас принесения какой-нибудь жертвы. Мы разочарованно смотрели на ящик с инструментами. Ранее аккуратно разложенные инструменты теперь в беспорядке валялись по всему двору. Сестра сказала, что ей надо в туалет, и направилась к сливе. И хотя она очень любила бабушкин дом, все-таки терпеть не могла пользоваться туалетом во дворе. Когда ей надо было в ванную, она заставляла кого-нибудь из нас караулить под дверью. Иногда она даже кричала: «Бабуля!» или «Миру!» и убеждалась, что мы еще там. А мы обычно отвечали: «Я здесь!», а она: «Стой на месте и никуда не уходи». Меня смешило – старшая сестра предпочитает справлять нужду под деревом, а не пользоваться туалетом, если в доме никого нет. И я сказала себе: «Юнни — цыпленок», а затем вытащила из ящика с инструментами шило с ручкой и воткнула в замок. Я подумала, как было бы здорово открыть замок до возвращения сестры. И я начала напевать: «Открывайся, открывайся, открывайся…» Но если даже сестра не смогла открыть замок, как это получилось бы у меня? Я некоторое время боролась с замком, а затем рассвирепела и изо всех сил швырнула шило о землю. Сестра окликнула меня из-под сливы, где стояла и держала руками белую юбку, явно готовясь к танцу. Вот она высоко красиво прыгнула и грациозно опустилась на землю. Казалось, она двигается в такт музыке.

– А дальше?

– «Миру! Что Фокин [12]сказал Павловой? Фокин специально ставил для нее балетный номер „Умирающий лебедь“». Она всегда так делилась со мной знаниями, которые почерпнула из своих книг о балете. Она рассказывала мне интересные истории, а позже проверяла, запомнила ли я их. Она, например, могла спросить меня: «Кто сказал, что все песни можно использовать в балете?», словно на экзамене. Я часто не могла ответить на ее вопросы. Но иногда радостно говорила: «Джордж Баланчин!» [13], и она гладила меня по голове. Вот так мы говорили о балете. Знаешь, в некоторых спектаклях перед началом солисты выходят на сцену и исполняют короткий танец, словно стараясь ввести зрителя во вкус? Моя сестра выполняла пируэты под сливой, она была без пуантов, но сделала несколько легких па и снова позвала меня: «Миру! Я спросила тебя, что Фокин сказал Павловой?» – «Ты – лебедь». Для сестры эти слова были любимыми: «Ты – лебедь». После моего ответа сестра тихо и легко опустилась на землю, изобразила, как лебедь в последний раз складывает крылья. Я не могла отвести глаз от изумительно красивой позы сестры. Она и в самом деле была похожа на лебедя, тихо угасающего на земле. Мы смотрели по телевизору этот балетный номер в исполнении Павловой, и этот танец появился задолго до нашего рождения. У пленки было плохое качество, на экране мелькали сотни помех, как подтеки дождя на стекле. После этого просмотра сестра долго плакала. Я задремала и, проснувшись, обнаружила – сестра сидит на полу около кровати, словно лебедь со сложенными крыльями. А сейчас, когда я увидела ее распростертое тело под сливой, то разразилась слезами. И она была так прекрасна! Мне вдруг показалось, что она уже никогда не поднимется. От моих рыданий сестра расправила свои «лебяжьи крылья» и полетела ко мне. «Что случилось? Что не так?» – спрашивала она меня, а за спиной у нее клубилась ночная темнота. Сестра продолжала спрашивать, почему плачу, но я ничего не могла ответить и не могла успокоиться. Я как будто физически ощутила – в тот вечер сестра танцует в последний раз. Я чувствовала тревогу и тоску. Мне было страшно и грустно, но я не понимала причины. Я не переставала плакать, и сестра снова подошла к двери, чтобы попытаться открыть ее. Она ухватилась за висячий замок и упала на колени. Внезапно меня горячо пронзил ужасный вопль сестры: «Юнни!» Почему-то вспыхнуло ощущение – лечу в пропасть. Я ринулась к сестре и увидела – она зажимает коленку. Шило, которое я в ярости отшвырнула от себя, застряло между половицами крыльца, его металлический стержень остро торчал вверх. Шило вонзилось прямо в колено моей сестре. Через мгновение она упала лицом вниз. В тот момент я почти задохнулась!

До этой минуты Эмили нигде не было видно, а тут она внезапно взобралась к нам по лестнице. А еще резко раздался телефонный звонок и вскоре умолк. Свеча догорела. Эмили уже устроилась на подушке Миру. В комнате снова воцарилась тишина.

– Больше моя сестра никогда не танцевала.

Сколько еще будет в жизни моментов, подобных этому, когда слова не имеют абсолютно никакого значения? Возможно, взросление и духовное становление и означает постепенное прохождение через множество таких вот безмолвных моментов. Я села на постели и вглядывалась в темноте в лицо Миру. Одной рукой она гладила шею Эмили, а другую положила себе на лоб. Я взяла ее руку со лба, сжала и почувствовала тепло этой сморщенной ладони.

– Тебе тяжело это слушать, правда, Чон Юн?

Я не знала, что ей ответить.

– Юн Миру!

– Да.

– Расскажи свою историю до конца. Не держи это в себе.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Поделись со мной.

– Почему?

– Потому что теперь мы вместе.

Я взглянула на другую ее ладонь, ласкающую шею Эмили в темноте. Поможет ли мое дружеское участие залечить ее раны? Она все равно не сможет забыть прошлое, но я надеялась – Миру сумеет оставить произошедшее у себя за спиной. Я хотела, чтобы она отступила от этих потускневших шрамов и сделала шаг навстречу чему-то новому.

Эмили безмолвно лежала на подушке Миру.

– Это история моего детства. Тот летний день в доме бабушки навсегда отпечатался в моей памяти. Вероятно, мне было бы легче справиться с болью, если бы сестра ненавидела меня за то происшествие. Но она никогда об этом со мной не говорила. Ни разу с того самого дня. Пока сестра лежала в больнице, я в одиночестве наблюдала, как однажды из нашего дома вынесли балетный станок. Казалось, все вокруг забыли о несчастье. Никто больше не поднимал эту тему – ни бабушка, ни родители, ни сестра. И я тоже молчала. Я уже не помню, когда бабушка наконец появилась. Я лишь помню – увидев мою сестру на земле, она побежала в ближайшую деревню на другой стороне горы. А затем молодой человек из той деревни приехал на тракторе и отвез их в больницу. Все это время шило торчало из колена сестры… Когда бабушка умерла, ее дом достался мне по наследству. Она хотела, чтобы я присматривала за домом. Там повсюду чувствуется рука моей бабушки. Когда мы были маленькими, она посадила во дворе точно такие же деревья, какие росли в ее родной деревне на севере. Если бы не тот несчастный случай, я бы очень любила этот дом. Бабушка своими руками сшила все одеяла и покрывала на швейной машине и посадила во дворе цветы, распускающиеся по очереди большую часть года. Эти цветы напоминали ей дикие цветы с севера, дней ее юности. В ее саду постоянно цвели, увядали, а затем снова расцветали какие-то незнакомые нам цветы. А теперь за домом некому ухаживать, и там все, вероятно, пришло в запустение.