Владислав Отрошенко - Из жизни олуха и его приятеля (СИ)

— И што?

— А и ништо! В мешок тебя посадит да к сатане сволокет. Вон он — слышишь? — ходит уже по баляснику: Ууу! Хто-ооо тут не спит?!

— Брешешь ты, Антонина. То дед наш ходит, а ты брешешь.

— Спи же ты, шалопутная! че деду ходить! дед наш в степи, коней караулит, а

Ермолай ходит… Ой! в окошко заглянул. Ух, какой злой! Его дядька послал.

Дядька его, сатана, голодный. Послал его детку принесть. Какая не спит — ту он

и съест… Ту?ю, ту?ю, бай-ю-бай… ту-ю, ту-ю… он и съест…

— Бабуля! Бабуля! — кричит Тамара. — Ложись и ты, он же, Ермолай, и тебя

заберет!

— И я щас лягу. Вот пойду прогоню Ермолая — и лягу. А ты спи, спи…

И Тамара, замирая от страха, засыпала в своей деревянной люльке. А бабка ее, Антонина, с раскаленною кочергою, сияющей розовым и голубоватым светом, уходила на балясник воевать с Ермолаем…

А когда поженились они с Ермолаем Васильевичем, бабка в тот же день померла.

Пошла в огород, легла между грядок и померла. А перед этим сказала Тамаре: ежели деток зачнешь от него, вытрави их, бесенят, а не то родятся карликами и

с хвостами, Господи Боже мой! Помирала и говорила ей Антонина: — Околдовал он тебя, злодей, плоти молодой возжелал, сатанинский племянник! Ну

да погодь, погодь! Я вот ангелам поклонюсь — может, он и помрет?то скоро или

сгинет куда?нибудь, Господи…

Нет, не скоро он помер, муж ее, Ермолай. Долго он жил еще, долго. Бог, говорит, про мою смерть позабыл, не нужна Ему душа Ермолая, веки ей вековать в

степи… А степь Ермолая любит, и кони его любят, и Тамара, краса молодая, любит его, Ермолая, старого карлика, ой-хо-хо! Она на колени его сажает, она к

себе его прижимает, а он еще крепкий какой! жесткий какой! как доска, и пахнет

от него древесной корою, и пеплом, и пылью, и Боже ты мой!.. А помер он в

Мертвом Донце, опрокинулся с лодки и канул в воде, унесли его воды в Азовское

море… когда ж это было? — грец его знает! наверно, лет тридцать назад. Или

сорок? — разве упомнишь… Теперь уж сама Тамара, кажись, старей Ермолая. И, стало быть, лет-то ей много. Может быть, сто их?.. а может, и больше. Зараз-то

вот не сочтешь и не вспомнишь. Старая, старая, как луна. А смерти еще не

видать. Дни и ночи — будто мухи те к меду повадились — беспрестанно являются

ей на глаза; тянутся, тянутся друг за другом нескончаемой вереницей — и смерть

не пускают к Тамаре, смерть между ними никак не проскочит, никак не

протиснется в их череду…

А недавно Тамаре привиделся сон — будто выплыла из реки здоровенная рыба, с

чешуей, точно медные пятаки. Легла на берег, на серый песок, хлопает

плавниками, стонет и Тамару зовет. Подойди, говорит, ко мне, не бойся, я тебе

доброе слово скажу. Только Тамара к рыбе той подошла, рыба оскалила острые

зубы, подпрыгнула и вцепилась в ключицу Тамаре. Стала Тамара плакать от боли.

А рыба ей говорит: что же ты плачешь, Тамара? Меня муж твой послал, Ермолай!

Он в море на дне лежит — ему невесело мертвым быть, хочет он снова на свет

родиться. Слышишь, Тамара! Пока не родится твой муж, Ермолай, смерти тебе не

видать! Как же ему родиться, отвечает Тамара. Он ведь в море на дне лежит, и

со дна ему не подняться. А ты меня в чрево свое пусти, рыба ей говорит. Я в

чрево твое войду, сама там умру — а ты в тот же час родишь Ермолая, сказала ей

рыба и повалила Тамару на землю. И только коснулась Тамара земли, только

ударил ей в спину жесткий песок — как сделалось тело ее молодым, косы ее

почернели, набухли, и грудь поднялась у Тамары, плоским и гладким стал у нее

живот. И долго Тамару мучила проклятая рыба, и больно было Тамаре, и страшно, и от боли старуха Тамара проснулась.

И снова предстал перед нею равнодушный к ее видениям мир, явный, немеркнущий, неподвижный, с маленьким полуденным солнцем, яростно полыхающим в синеве. И

снова он изумил Тамару своей бессмысленной ясностью, беспредельностью и покоем

неизменных картин. Стоят на могильных курганах, как прежде, как во дни ее

юности, бессмертные Бабы — скорбные вехи сарматских кочевий; лижут измученные

зноем коровы и козы их гранитные животы, а они, словно упоенные своей

долговечностью, потемневшие от дождей и пыли, выщербленные ветрами, смотрят

слепыми широкими лицами в безмолвную даль на людские жилища, прилепившиеся к

пологим холмам, смотрят безучастно и отрешенно на всю эту вечно живую, озаренную солнцем степь, где скитались, любили, рождались и сгинули в

беспрестанных скитаниях сотворившие их народы; колышутся и сгорают травы в

жарком бесцветном пламени марева, и сверкает гладкими водами Мертвый Донец, поглотивший карлика Ермолая… Явный, незыблемый и почти уж забытый душою мир, он еще длит свою власть над Тамарой, еще проникает в ее сны и видения, заслоняя и разрушая их, пробуждая в ней память о далеких, исчезнувших днях ее

жизни. Но уже прочней и отчетливей памяти стали сны старухи Тамары, вернее и

явственней жизни стали ее видения. С каждым днем все меньше и меньше узнает

она этот мир. И уже ей снится не только степь, не только эти курганы, эти

ерики и протоки, и песчаные берега Донца, но и то, чего она в жизни никогда не

видала. Стали ей сниться горы с ледяными вершинами. Могучие и неоглядные, они

словно парят над землей, и нет на земле ничего, кроме этих сияющих льдами гор.

На горах, на заостренных вершинах, стоят, возвышаясь до солнца, исполинские

Бабы, гранитные истуканы, и они говорят Тамаре: — Никто не родится здесь вновь! Ни тебе, ни карлику Ермолаю уже не узреть этот

мир, этот немеркнущий свет, только Бог его видит вечно. Слышишь, Тамара!

И старуха Тамара смеется…

Гость

Первый весенний зной, цветут жерделы. На широкой станичной улице, сплошь

покрытой теплой пыльной кашицей, пустынно. Только высокая голая лошадь с

белесыми промятыми полосками от подпруги на боках идет неизвестно куда сквозь

лоснящийся воздух, беззвучно ступая длинными ногами по мягкому настилу.

Мальчик лет семи, внимательно разглядывавший ее, смотревший ей вслед с

недружелюбным любопытством, тут же о ней забывает, как только лошадь

скрывается — доходит до того места, где улицу пересекает наискось блестящая

мелкая речка и где нельзя уже ничего различить от избытка света в степном

пространстве.

— Пошла! Пошла вон! — командует мальчик, когда лошадь вдруг снова появляется

рядом с ним, неслышно вернувшись на улицу из степи. Но лошадь его не слушает — не уходит. Ей тоже любопытно видеть мальчика. Всем любопытно видеть его. Он

очень чистый, с гладкой светлой кожей на щеках, с кудрявыми — до плеч — волосами в цвет топленого масла; на нем черные отглаженные брюки, белая

рубашка с длинными рукавами, застегнутыми на запонки, которые сверкают