Евгений Жук - Время в тумане

О таких городках не скажешь «провинция», «периферия». С оттенком изумления я признался себе, что если сравнивать, то такие определения подходят, скорее, к нашему областному городу, к той тихой части его, где я жил и работал.

А здесь! Городок кипит, бурлит. Деловые разговоры, да не о мелочах, а о проблемах глобальных, можно было встретить и услышать прямо на небольшой и, наверное, единственной площади перед заводской гостиницей, в которой я остановился.

Утро в то воскресенье было теплым. Рассвело. Морозная роспись на окнах плыла, оставляя большие, прозрачные озерца, сквозь которые видна была площадь и высаженные вдоль нее елочки. Елочки уже проснулись, смотрели весело и задорно.

Я уезжал из этого симпатичного мне городка. До отхода поезда оставалось еще часа четыре, и делать мне сейчас было решительно нечего.

«Поброжу по городу, — подумал я. — Схожу, к примеру, в Заречье. Я там не был и уже никогда, наверное, не смогу побывать».

Заречье (местные жители называли его Абиссинией) встретило меня свежим порывом ветра, закружившего крупные хлопья снега.

Я шагал по валким зареченским улицам и почти ни о чем не думал, немного лениво оглядываясь по сторонам, но все отчетливее замечая, что в мое состояние безмятежности и покоя закрадывается тревога. Я знал: минут через пять-десять где-то у висков появится несильная, но резкая боль. Как всегда на душе стало тяжело и чуть грустно, но теперь меня это не пугало.

Иголочки закололи в первый раз давно, сразу после войны. Приходили они и потом, неожиданно-колючие и всегда вот в такие минуты ничегонеделания.

Врач-невропатолог, к которому я обратился, был одних лет со мной. Часть лохматой брови его отсекал шрам, придавая всему лицу вопросительно-удивленное выражение, не уходившее с него даже когда тот хмурился, простукивая меня молоточком.

— Воевали? — спросил врач, рассматривая карточку и сданные мною многочисленные анализы. Рассеченная бровь его выгнулась еще более, застыв немым вопросом.

— Да, — сказал я. — Снайпером. Всю войну.

— Так, так, — бровь метнулась вниз-вверх, и лицо снова стало удивленно-вопросительным. — Отклонений нет. Но лекарства здесь, похоже, не помогут. Снайпер — это нервы. И вполне вероятно, что они-то и «перестроились» за войну на иной лад. Единственное здесь лекарство, — врач улыбнулся, бровь снова дернулась туда-сюда, — работа и… время.

Время… Сколько лет уже прошло!..

Заречье оно и было Заречье. Избы одноэтажные, рубленые, но добротные. Иногда попадались дома из белого кирпича с пущенным по нему узором из красного. У одного из таких — зареченского клуба — я остановился и прочитал на печатном бланке написанное от руки название фильма. Ближайший сеанс был утренний, детский.

«А что, — подумал я, — и пойду. Фильм, наверное, хороший — вон сколько ребят крутится у кассы».

До начала оставалось еще с полчаса. Я купил билет, но вход в клуб оказался закрытым.

Что ж, и так неплохо… Я спустился с клубного крыльца, вышел за низкий, раскрашенный в разные цвета огораживающий заборик и вдруг сбоку от веселого зареченского клуба, за этим же пестрым забориком, увидел тир.

Размещался он в старом латаном-перелатанном трамвайном вагончике, невесть как забравшемся в этот городок, городской транспорт которого состоял из нескольких «пазиков», деловито снующих по единственному маршруту «Вокзал — Заречье».

Тяжелый путь, наверное, проделал этот вагончик. Особенно в конце. Ноги-колеса отказывались служить, и вот, потеряв их, он полз на брюхе. Прополз и застыл на этом месте: перекошенный, разбитый.

Чем-то далеким, из детства повеяло на меня от этого старого вагончика, от весело торчащей над крышей трубы-обрубка, выкидывающей клубы едкого угольного дыма.

Да в нашем «непериферийном» городе такие тиры-вагоны давно повывелись. Я вспомнил, что лет десять тому назад и рядом с нашим управлением торчал такой же бродяга, продливший свою жизнь (а, может, и нашедший счастье) в другом качестве. Но прогресс коснулся и этой сферы. Вагончик свезли, а на его месте построили стеклянный павильон с одинаковыми (и, наверное, согласно каким-то стандартам) зайцами и белками, с пятаками-мишенями такой величины, что в них можно было попасть и не целясь, а главное, с автоматикой, почти тут же поднимающей пораженную цель, и твой заяц уже не мог, на твою радость и зависть другим, дрыгнувшись, как настоящий, висеть «убитым» долгие-долгие минуты.

Я часто хожу в новый тир, но не волнуюсь, как прежде…

В зареченском тире, как я и предполагал, было тепло и уютно. Тирщик низко склонился у печки, подбрасывая уголь. Посетителей было лишь двое: мальчишки лет двенадцати. Они то ли отстрелялись, то ли вообще не стреляли: вились у стойки с лежащими на ней четырьмя «воздушками», о чем-то болтали.

Тирщик встал, подошел к стойке, и я разглядел его. Был он старым, одноногим, но костылями не пользовался, а лишь тяжело припадал на свою деревяшку, резко взмахивая руками при каждом шаге и открывая прорехи под мышками своего тонкого, неопределенного цвета свитера.

От того ли, что не было настоящих посетителей, а, может, от того, что, несмотря на раннее время, был он (как я потом понял) под небольшим хмельком, обрадовался он мне чрезвычайно, перегнулся со стойки и проговорил быстро, чуть пришептывая от недостатка зубов:

— Будете стрелять? Извольте!

И пока я доставал деньги, он уже летел к стенду, поправлял облупленных зайцев, вставлял пистон в пластилин у нижнего конца натянутого шпагата, в верхней части которого застыл пикирующий самолет, а затем, снова перегнувшись ко мне, заскорузлыми пальцами отсчитывал пульки и говорил, подметая бахромой растрепанного рукава пыль со стойки:

— Может быть, мишень поставить? Извольте?

— Можно и мишень, — согласился я.

И снова старик летел, нелепо размахивая руками, а я еще раз посмотрел на дичь, выстроившуюся парадом, с трудом разобрал внизу на прямоугольном куске жести, который был весь избит пульками: «Учись метко стрелять», и, ради порядка, спросил у старика:

— Мишень портить не хочется. Можно я пристреляюсь по транспаранту?

Наверное, он не понял, но сказал свое, явно рассчитанное на приезжего:

— Извольте, извольте, — и шагнул в сторону, как бы приглашая меня стрелять.

Отстрелявшись, я разогнулся и перевел дух. Двое подростков смотрели на мишень, и в их взглядах было если не восхищение, то одобрение.

— Отлично, отлично. Извольте, — говорил в это время старик, кружась на деревяшке и размахивая мишенью. Лицо его иногда попадало под свет небольшой лампы, подсвечивающей стенд, и морщины при этом казались еще более глубокими.

— А на интерес хотите? — вдруг спросил он, подлетев к стойке. И не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Стреляем в тигра по одному разу. Ставка — рупь пять.