Евгений Жук - Время в тумане

Старик хитровато улыбнулся, показывая редкие железные зубы:

— Как раз на красненькую. Ну, что, договорились? Извольте?

Я взглянул на стенд. С него, оскалив пасть, смотрел тигр. Красная краска осыпалась с пасти и она превратилась в чудовищно громадный зев. Сбоку, на тонком стержне, торчала маленькая, с копейку, цель. Тигр и в самом деле был ценной добычей.

— Хорошо, — сказал я и, снова взяв свою «воздушку», прицелился, выбрал холостой ход, затаил дыхание, нажал еще чуть-чуть и тут же увидел спину старика, радостно запорхавшего к стенду.

— Извольте, — говорил он, тыча пальцем в тигра, — хищник на месте. Извольте.

Он развернулся, подбежал к стойке, зарядил винтовку, подхватил ее одной рукой и выстрелил почти не целясь. Тигр, издав звук упавшей пустой консервной банки, повис вниз головой…

Отдав старику деньги, я вышел из тира. Передо мной все еще стояли и бежали белки и зайцы… Оскалив чудовищный зев, прыгал куда-то вниз тигр… И, улыбаясь хитрой улыбкой, согнулся над стойкой ты…

Ах, старый тирщик, старый тирщик… Я называю тебя так потому, что ты все же старше меня. Но сколько людей старше меня? Ты порхал на своей деревяшке и щерился редкими зубами… И мне было чуть жаль тебя. Но сколько одноногих и некрасивых по белу свету?.. Ты обманул меня, когда не целясь выстрелил по тигру, а не в мишень-копейку, и тигр упал именно поэтому — так уж он был устроен, этот «хитрый» тигр, но и это вызвало лишь легкую досаду: Бог с тобой — невелики потери…

Но вот ты взял свои «рупь пять» и, придавая всему делу и официальность и солидное окончание, надел пиджак. Засаленный старый пиджак с тремя рядами орденских планок. И стыд, и грусть, и невероятная жалость холодно и жестко ухватили меня где-то под сердцем, а иголки, казалось, закололи еще пронзительней.

Пусть выцвели и плохо различимы твои награды, но желтый цвет и черный я вижу хорошо: это «За победу над Германией». И «За оборону Ленинграда» вижу, и «За отвагу». И у меня есть такие…

Ах, старый тирщик! Ведь ты брат мой. Брат по той крови, которую мы пролили с тобой, по тому оружию, которым воевали, по памяти к праху убитых, замученных и пропавших.

Как же так, брат мой? Или все забыто?.. И я ввязываюсь в нелепый, ради развлечения спор, который ты выигрываешь обманом, чтобы купить ближе к обеду «красненькую» и вспомнить, а скорее, и не вспомнить дурака-командированного…

Но отчего же я так ничего и не смог сказать тебе? От твоего вида: жалко-солидного, довольного обманом? А может, оттого, что в другом углу выжидающе притихли двое мальчишек? Не знаю. Не смог…

И я смотрел на тебя, отделенного стойкой, и мне вдруг показалось, что ты там навечно, как заяц, как белки, как этот «хитрый» тигр, и я никогда не смогу вывести тебя к живым людям, к этим пацанам, к веселому зареченскому клубу… И жалость, и грусть охватывали меня все больше и больше… И я молчал…

Перед входом в зареченский клуб кто-то потянул меня за рукав. Я оглянулся. Это были подростки, которых я встретил в тире. Они смущенно переглянулись, а потом один из них, розовощекий, белобрысый, поправив свою изрядно потрепанную шапку, сказал:

— Дяденька, вы ему не верьте.

— Кому? — спросил я, не поняв ничего.

— Фомичеву. Ну, в тире. Он жулик. Только тут все это знают. Так он с приезжими. А стреляли вы здорово. У нас в Заречье никто так не сможет.

— Ах, вы, мои милые, — поняв наконец, сказал я. — Что Фомичев стрелял не в цель, а в своего тигра, я догадался еще в тире. Но не от этого мне грустно… — Я помолчал, а потом, взглянув на ребят, рассмеялся: — Только пусть будет грустно лишь мне. Вам это ни к чему. Вот ты, — спросил я у белобрысого, — любишь стрелять?

— Очень, — улыбнулся он, — только Фомичев бесплатно ни в жисть не даст.

— Ничего, подрастешь, пойдешь в армию — настреляешься, — сказал я.

Поднявшись на крыльцо веселого зареченского клуба, я оглянулся. Над вагончиком все так же бойко вился дым (странное дело, но после разговора с мальцами иголки покалывали как будто поменьше)…

Прозвенел звонок, и мы втроем пошли в зрительный зал…

1974 г.

Лидочка уходила… И хотя она собиралась и прощалась с матерью не спеша, видно было, что Лидочка торопится…

Внизу хлопнула дверь подъезда. Сейчас Лидочка пройдет длинным, тесно обсаженным громадными тополями переулком, и в конце, где он скатывается к морю, скроется. Переулок начинается внизу, под их балконом.

Много раз Кошка-Машка смотрела с него вниз, провожая или поджидая Лидочку, а когда-то в своем далеком кошачьем детстве и бегала по переулку, но это было давным-давно, когда Лидочка была совсем маленькой, а тополей совсем еще не было…

…Та весна выдалась звонкой и ясной.

Временами, правда, набегали тучи на солнце, ветер старался рвануть посильнее, но прохожих это не пугало: еще не привыкшие к теплу, они радовались и этому; и ветер и тучи, пошумев и побрызгав холодными каплями, убегали куда-то далеко за город.

Под один из таких налетов и попали маленькая девочка Лидочка и ее мама — Зоя Иосифовна.

Испугавшись за свою дочь — та росла хрупкой, часто болела, — Зоя Иосифовна подхватила ее и быстро пошла домой. Но у их дома, самого высокого дома в городе, она остановилась. Идти вовнутрь не хотелось: дождь кончился, и Зоя Иосифовна, опустив Лидочку, взглянула вверх.

Над их домом, почти касаясь башни, венчавшей его, таяли тучи. Лучики солнца, пробившись, поигрывали на выкрашенном под золото шпиле, и Зоя Иосифовна счастливо засмеялась. Все было хорошо: и маленькая Лидочка у ее ног, и пахнувший только что проклюнувшимися зелеными листочками воздух, и весь этот южный, почти родной ей — Зоя Иосифовна родилась недалеко от этих мест — теплый город.

Но особенно радовал Зою Иосифовну высоченный (шесть этажей!) и такой солидный на вид их дом.

Муж Зои Иосифовны, Ванечка (всех близких Зоя Иосифовна звала уменьшительными именами), был кадровым военным, а значит, вечным скитальцем. Но теперь кончено! Ее Ванечка заслужил уют и покой. Из этого города они никуда не тронутся. Да и Лидочка… С ее ли здоровьем переезжать с места на место?

При мысли о Лидочке Зоя Иосифовна отвела взгляд от шпиля и вдруг почувствовала, что Лидочки, ее маленькой Лидочки рядом не было.

— Господи, да это же страшный суд! — всплеснула руками Зоя Иосифовна.

Фраза эта, бог весть как занесенная в ее лексикон кубанской казачки, говорила о том, что в состоянии Зоя Иосифовна находится крайнем.

И в самом деле: ее девочка, ее маленькая Лидочка, нетвердо стоя на тоненьких своих ножках, прижимала к белому платьицу грязного-прегрязного, чуть попискивающего котенка. Но не котенок поразил Зою Иосифовну. К кошкам — и грязным, и чистым — она была равнодушна. В небольшой предгорной станице, где выросла Зоя Иосифовна, к кошкам относились, как и должно относиться, — сознавали их необходимость в хозяйстве, но начисто лишали права быть украшением казачьей хаты.