Никита Немыгин - Под юбками Марианны

Между тем, жизнь в Германии упорно не налаживалась. Все было внове, странно. Иногда так бывает с человеком — приедет он в другую страну, найдет себе там двух-трех друзей, с которыми может поговорить на своем языке, — и успокаивается, нового не ждет, а как уедут эти трое куда-то или сменят интересы — тут-то он один и остается и тогда волком будет выть, пока новых не найдет.

Так было и у Майи. Ее расстраивало, что люди здесь почему-то жили своими жизнями, даже соседей по лестничной клетке не знали. С русскими общаться через несколько месяцев расхотелось, потому что все одно и то же, и скучно, и как-то мелочно… Большинство мужниных друзей были немцы, Майе же немецкий не давался.

Я видел их вдвоем, жену и мужа, их лица, словно оторванные от тел, выплывающие во тьме кухни, и чувствовал, как Майя решалась на откровенный разговор:

— Ты спросил?

— О чем?

— Как — о чем? Про работу!

— А, да, — не очень убедительно соврал Владимир, — спросил.

— Ну и?

— Нет, не повысят.

Молчание. Так странно было слышать все это.

— Врешь ты, — зло заметила Майя, — ничего ты не спрашивал. Врун несчастный!

— Да спрашивал я!

Но это было еще более неубедительно.

В кухне повисло молчание. Вилки как будто нарочно стали стучать громче обычного, а любое движение вызывало маленькую бурю. На ветку за окном села птичка. Видимо, она чирикала, но звука не было слышно. Под ее тяжестью ветка закачалась, делая плавные, широкие движения, упруго подбрасывая птичку вверх. Налетел порыв ветра, и она упорхнула.

— Я сегодня поползала в Сети, по форумам опять, — Майя снова начала говорить с напористым энтузиазмом, — вроде как в Италии или Люксембурге проще иммиграционные условия для нашего случая. Может, мы сможем туда переехать? Ты ведь раньше неплохо знал французский, а итальянский — он еще проще…

Владимир посмотрел на жену как на маленького ребенка. Убедившись, что она не шутит, он поставил диагноз:

— Сумасшедшая. А ты английский учила, а немецкий — он еще проще. И что же? Вас из дас? Натюрлих?

— Ты издеваешься надо мной, — прошептала Майя.

Послышался мученический вздох.

— И нечего вздыхать! Ты мужчина!

— И что я должен, границы отменить?

— Нет, да сделай что-нибудь! Ты всегда спокоен, черт, ты постоянно спокоен!

Майя всплеснула руками, вскочила и забегала, как ошпаренная.

— Отец связался с какой-то проституткой — он спокоен, семья нас игнорирует — он спокоен, на работе задвигают — он спокоен, моя мать умирает — он спокоен. «Так уж сложилось!» — только одну фразу и слышу. Сидит себе на рояле играет да свечки жжет, да медитирует. Иди к черту со своим пацификом, ты когда-нибудь будешь делать что-нибудь?

— А я не делаю? Мы на улице живем?

Пока Владимир держался.

— Нет, но ты хоть бы изображал интерес, хоть бы обсуждал со мной. Мне это важнее всякой остальной ерунды. А ты — о чем угодно, только не об этом. Может, я за соломинку хватаюсь, но стоит попробовать!

— Что стоит попробовать? Да мы же обсудили миллион раз! Никак не получается. К семье я не пойду: они пока не могут принять твою славянскую кровь, ты же знаешь. Пусть пройдет время, они привыкнут…

— Дальше, — продолжал Владимир, — сами мы ее перевезти не можем — денег нет. Переехать куда-то мы не можем, потому что ты и немецкого не знаешь.

— Что я, виновата, что не знаю вашего проклятого языка? — раскричалась Майя. Появились слезы.

— Черт тебя возьми, опять слезы, — завелся Владимир, — да я-то тут при чем? Я, что ли, тебе его учить не велю? Ты не работаешь, живешь в нашей среде уже год — а до сих пор боишься в магазине хлеба купить.

— «Нашей среде»? Какой «вашей» среде? «Нашей среде», — у Майи началась истерика. — Да кто со мной готов разговаривать? Ты, когда в полночь с работы приходишь?

— Ты бы на курсы пошла, я тебе все время говорю! Нет, тебе там не нравится! Ах, там не духовно! Ах, там не эстетично! Ах, от спряжений голова болит! Заставлять себя надо! Думаешь, я от хорошей жизни в полночь-то прихожу? У тебя только ты сама на уме. Почему ради нас не можешь себя пересилить? Дер-ден-дем-дес! Что это, квантовая физика — немецкий? С ним ты бы хоть какую-то приличную работу нашла. А с работой — может, и семья моя тебя бы приняла, раз увидела, что ты стараешься. Они ведь тебя иначе как за прохиндейку и лимиту не считают!

Это было нечестно и — совершенно верно. Майе не хотелось запираться в душной комнате с другими такими же учениками, нудно зубрить спряжения. Она просто не могла делать этого! Как так можно бездушно учить языки! И вообще, языки — это не ее, совсем не ее! И он это знает, он и сам — да, безвольно, но согласился: «Раз не любишь, то — не ходи»! Вот специально сказал это сейчас, чтобы своим каменным спокойствием еще больше расстроить ее! Майя разрыдалась и выскочила вон из кухни.

Я открыл глаза и обнаружил себя под деревом в парке Монсо. Я, видать, зашел сюда после работы освежиться. Рядом с моими глазами тихонько покачивалась от ветра травинка. Небо было светлым и чистым. Я поднял голову и провел рукой по лицу — на нем отпечатались следы травы, какой-то колосок прилип к щеке. Вокруг уже не было того невероятного количества школьников, что заходит сюда во время большой перемены, и потому — крайне спокойно. Я взял бутылку вина и выпил ее по пути почти полностью, потом прилег на траве и сам не заметил, как уснул. Теперь она лежала на земле, опрокинутая, и остатки алкоголя вылились на траву. Голова гудела, я отлежал руку, а под телом было влажно и тепло. Глаза мои закрывались, и я не мог не поддаться желанию снова провалиться в забытье.

Я снова увидел то же место: оставшись один в кухне, Владимир прошелся из угла в угол несколько раз, потом сел, снова встал, снова прошелся. В окне воробей снова сел на ветку, и она опять закачалась. Владимир принялся смотреть вниз на улицу: вот из дома вышла старушка и, поправляя на ходу скучную, будто газовую кофту, прошла по улице и скрылась за углом, вот молодой человек с собакой. Он одет в черную кофту с капюшоном и широкие джинсы, а собака бегает вокруг него, будто помешанная, и даже из-за закрытого окна слышен ее резкий, раздражающий лай. Видно, что капюшон вечно сваливается от встречного ветра и он то и дело его поправляет. Собака пристроилась к дереву, и через минуту молодой человек нагнулся, а на руке блеснул прозрачный полиэтиленовый пакет. Владимир отвернулся, сел на табурет, положил ногу на ногу и стал играть тапком на носке ноги. Потом сделал кофе. Он надеялся, что аромат выведет Майю из комнаты, но шагов было не слышно.

— Вот иди ж ты, — думал Владимир, — обидел! А чего уж такого сказал? Я разве виноват? В чем виноват? Разве я бы не сделал, если б знал как?

Я сразу понял его: Владимир отнюдь не был человеком легкомысленным, но был из той породы людей, которые думают, что в браке все можно решить просто: вот сейчас он сварит кофе. Учуяв запах, Майя молча войдет в кухню, глянет на него исподлобья, молча поставит пустую кружку рядом с его. Все это будет делаться с деланной насупленностью и подчеркнуто независимо. Он разольет кофе по чашкам, они сядут друг напротив друга за столом, сначала будут сидеть тихо, потом она улыбнется, прикрываясь чашкой и поглядывая на него, а потом и в открытую — и гроза пройдет. И такое сразу раздолье наступит, и солнце, а они вместе будут смеяться над тем, над чем только что горевали.