Никита Немыгин - Под юбками Марианны

Он полагал, что брак — это затянувшееся второе свидание: двое знают друг друга немножко, но впереди еще столько предстоит узнать, столько смеха, радости! Время, предназначенное для того, чтобы люди давали друг другу нежные, одни им понятные имена и вслух вместе размышляли о жизни «до»: как же было плохо в одиночестве и как все будет прекрасно впереди. Так оно и было в самое первое время: Майины задумки и идеи были и его идеями, ее планы — его планами. Легко жить будущим! Но потом мало-помалу он начал узнавать, что Майя, оказывается, совсем не всегда — легкий светлый ангелочек. Жесткая, капризная, она могла терроризировать его слезами, женской слабостью. Довести любое дело до конца — было ее принципом. Быть правой в споре — важнейшим делом. Убедившись иной раз в своей неправоте, она никогда не готова была признать этого. Порою ревнива на пустом месте, закатит истерику из-за одного взгляда, даже намека на взгляд. Или то вдруг увлечется чем-то без оглядки — только держись крепче да поспевай за ней, все вверх дном перевернет, да только добьется своего. А иногда она вдруг делалась беспричинно грустна и в те минуты не терпела, чтобы Владимир прерывал ее меланхолию, была груба, истерична, резка.

Пока эта черта характера совершенно не расстраивала Владимира (разумеется, когда семейные бури стихали). Он всей душой привязался к этому полуребенку-полутирану, боготворил ее, боролся с ее характером, но все прощал. И не потому что «не по хорошу мил, а по милу хорош»: это вечно живое, но дерзкое, яркое, но взбалмошное существо заставляло его самого трудиться, расти, думать о будущем. Как бы ни было глубоко временное непонимание, Владимир знал, что в ответственный момент, в страшный час — Майя будет на его стороне. А этой уверенности ему было достаточно.

Сейчас, конечно, до этих размышлений было далеко.

Владимир выпил пресный кофе, а Майя все не появлялась. В нерешительности он походил еще из угла в угол по кухне. Открыл дверь в комнату: Майя все еще лежала на диване и всхлипывала. Он прошел к шкафу, будто за книгой, искоса поглядывая на жену: не обернется ли? Но у той только плечи подрагивали. Владимир взял книжку и, шаркая, удалился. Возле двери он, будто не решаясь, идти ему или нет, робко взглянул в сторону дивана, — не позовут ли? Но зова не было. Это даже несколько обозлило Владимира, и он громче, чем хотел, закрыл дверь. Тут же испугался и, чтобы сгладить впечатление, едва приоткрыл ее и закрыл вновь, теперь тихо.

«Что же я сказал? — думал Владимир, — то, что денег нам не хватит, и визы не дадут, так это ежу понятно! Что я не пойду к родственникам — так это тоже решено. Чего она хочет от меня? Я теперь должен за все быть в ответе? Вот стерва! — думал он чуть ли не со злобой. — Я что, виноват, что она уехала от матери?»

Эта последняя мысль и была прозрением. Виноват не он — виноватой чувствует себя она! Владимир встал, решительно прошел в комнату и, встав на колени, наклонился над женой:

— Не плачь, малыш, слышишь? Слезами не поможешь. Будем вместе исправлять. Куда мы теперь денемся?

Майя потихоньку перестала плакать, но голову не поднимала.

— Сыграй мне, — глухо, резко сказала она.

Владимир прижал ее, сопротивляющуюся, к себе, потом встал, открыл крышку пианино, и я услышал звуки. Они были так же далеки, как и речь и все, что происходило здесь, так же, как и сама Майя была всегда далека от меня, даже живя бок о бок.

Майя подняла голову. В ее глазах все еще стояли слезы, но обида прошла. Глаза недвижимо глядели в дальний угол комнаты, она вслушивалась в мелодию, которую слышала сотни раз.

Майя пересела с дивана прямо к ногам мужа, обняла их и задумалась, положив подбородок на колено. Я как будто услыхал ее голос — она размышляла обо мне. Майя догадалась, что для меня раз она растолстела, то ее уже пора списывать. «Не так уж и растолстела, — как будто вслух сказала она, оглядывая свою руку, — что это он придумывает? — Она еще раз взглянула на руку. — Ну, немножечко, может, и растолстела, — заключила она, не в силах противостоять очевидному. — Нужно будет обязательно больше следить за собой, когда будут дети».

Мысль о детях тотчас же унесла ее совсем в другие миры. Девушкин образ вдруг обернулся ко мне и принялся глядеть мне прямо в глаза. В них сквозила Майина любовь к жизни, сейчас спокойна и тиха, как река в запруде, но готовая тут же вырваться из запруды неукротимым молодым потоком, стоило бы только появиться предлогу.

Владимир перестал играть.

— О чем задумалась? — склонился он над ней.

Погруженная в свои мысли, жена не отвечала.

Она смотрела на меня в упор, почти без эмоций. От этого взгляда становилось жутко. Майины пальцы шевелились, словно поглаживая какое-то невидимое существо у нее на коленях.

— Вот и у моего ребенка будет так же, — вернулась Майя к своей главной мысли, — как же он будет счастлив, — от этой мысли ей самой стало весело и она крепче сжала мужнины ноги, раскачиваясь, словно уже качая младенца, и уносилась в своих мечтаниях в сладкие дали.

Я очнулся. Колосок у моего лица пригнулся под моим дыханием. Я сел и отряхнулся, ботинки мои испачкались в земле, а брюки измялись. В парке почти никого не осталось и только солнце золотило его последними лучами. И привидится же такое!

Я еще полежал на траве, пока приходил в себя. Меня вдруг посетило ни с чем не сравнимое чувство присутствия — вот этот город, как воображаемый, он крепко засел внутри моей черепной коробки, и я в нем, я стал частью его. То ли вино, то ли усталость, то ли что-то другое или, напротив, все вместе подействовало на меня, но как будто каждый квартал города стал кусочком моего тела, как будто все, что двигалось в нем, было электрическими разрядами, идущими от членов тела к мозгу и обратно.

Мой сон уже начал забываться.

Утро было пасмурным и сырым. Когда мы пришли на пристань, по временам накрапывал дождь. Капюшон дождевика то и дело слетал от ветра, набегавшего хлесткими порывами. Слева от нас чуть колыхалась бухта парусниками. Колокольчики на мачтах издавали немолчный переливчатый звон. О чем-то своем, далеком пели корабли. О чем-то загадочном. Им аккомпанировали адские вскрики чаек. Впереди расстилался океан, справа, чуть поодаль, в него выдавалась длинная скала, к подножию которой жались беленькие крохотные, будто пенопластовые, домишки. Было свежо. Оптимистичный океанский воздух вдохновлял на бодрую прогулку.

Мы с Леей стояли на причале в Гранвиле и ждали теплоход на остров Шозе. Вокруг нас собралась толпа французов, все больше целыми семьями, с ребятней. Весело оглядываясь и, возбужденные предстоящим путешествием, оживленно переговариваясь между собой, они ожидали прибытия катера. Бодрые старики, улыбаясь, поглядывали на небо, словно ожидая, что вот-вот дождь и ветер наконец уступят место солнечному дню. Многие прогадали с одеждой и, неспокойно подпрыгивая, тряслись всем телом от холода. Вдали виднелись белые коробки складов и серое здание кордона: там находился причал для теплоходов на Джерси и Гернси.