СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

А он пошел просить ниву для посева — новый диоцез, просить у людей, не желающих принять его у себя дома, а тем более раскрыть свои мысли. В чужом монастыре Константин понял, как трудно быть просителем. Каждый глупец начинает важничать и смотреть на тебя петушиным глазом, круглым и вопрошающим. Чем ближе подходили они к Венеции, тем яснее он понимал, что это бегство. Они покидали землю, где упорно трудились, даже не расписавшись на память в монастырском Евангелии, рядом с именами Прибина, Ростислава, Святополка и Коцела. Они покидали эту землю и уносили с собой плохие воспоминания. Они начали сомневаться даже в искренности гостеприимства, ибо возникло ощущение, что их насильно задерживают, пока аквилейские старцы ждут откуда-то распоряжения. Наверное, договаривались с немецкими епископами. Конь устало прядет ушами, солнце, хоть и близится к закату, все еще немилосердно печет, добавляя тяжести мыслям. Немало учеников осталось в Моравии и Блатненском княжестве! Они уже ведут церковные дела. Всего сорок человек захотели поехать с миссией, и Константин раздумывал, как быть дальше. Созревало намерение заехать в Константинополь. А что он там найдет, кому будет нужен? И ответил себе: Болгарии! Быть может, там положение изменится, и он будет нужен, гораздо нужнее, чем здесь. Вот приедут они в Венецию и там все обдумают. Но тут же, глядя на опущенные плечи учеников, упрекнул себя за колебания. Он не может поступить так без всякой причины, отказавшись от последней надежды — Рима! Если папа окажется сговорчивым... Вряд ли, однако, можно ожидать этого от Николая. Он не раз угрожал братьям, и их появление вызовет, конечно, только гнев и проклятия! Нет, Константин не боится! Он достаточно хорошо владеет словом, всю жизнь пополнял свои знания — и не будет молчать от страха. И еще об одном пожалел он сейчас: если заставят миссию уйти из Моравии и Паннонии, и они не увидят больше Марина. Этот тихий и благообразный человек, прошедший с ними путь плечом к плечу, украсил резьбой по дереву немало церквей близ столицы Ростислава. Марин заболел, задержался в Мосбурге, надеясь встретить братьев главами нового диоцеза. Тщетная надежда еще одной доброй души!

Поравнявшись с Мефодием, Константин остановил коня. Вдоль дороги, у подножья запыленных деревьев, струился ленивый ручеек. Братья спешились, уселись, развязали сумы с едой. Их примеру последовали остальные.

Ирина все еще не могла прийти в себя от пережитого. Ей снился Варда, лежащий навзничь в кровати, а там, где сердце, торчит нож с окровавленной рукояткой. Никто не мог сказать, когда это произошло. Охрана перед опочивальней будто сквозь землю провалилась. На стене коридора виднелись кровавые пятна — по-видимому, охранников постигла та же участь, что и кесаря. Да и кто будет интересоваться ими? Их задачей было сторожить и убивать, пока самих не убьют. Варды не стало, и Ирина лишилась всякой опоры. Ее сразу же выгнали из дворца. Слава богу, люди, пришедшие за ней, знали ее. Они когда-то служили у кесаря и сохранили в сердце страх и почтение к нему и его снохе. Ей разрешили взять с собой только то, что она в силах унести сама. Ирина кинулась к драгоценностям. Одни спрятала под одеждой, другие завязала в скромный узелок, чтоб не вводить в грех своих сопровождающих. На всякий случай взяла и шкатулку, но в нее нарочно положила самые простые и дешевые украшения. И оказалась права. У корабельного трапа двое сопровождающих чуть не избили друг друга из-за шкатулки. Вырвав ее из рук Ирины, они исчезли. Корабль уносил Ирину в неизвестность. Она хотела избавиться от воспоминаний, от пережитого ужаса, от всего, что два дня назад было смыслом ее жизни. Сама не зная почему, она сошла на берег в Риме. Может, из-за новых знакомых — семьи синьора Бозоне, а может, по врожденной практичности? Синьор Бозоне путешествовал со всей семьей — с женою м двумя веселыми детьми, потому что, как он говорил, не мог без них жить. Ирина понимала его: дети, словно птенцы, мило и весело щебетали и тут же подружились с ней. Все на корабле видели, как у нее отняли шкатулку, и не упускали случая выражать свое возмущение. Всеобщее сочувствие помогло Ирине понемногу прийти в себя, и, если б не морская болезнь, уложившая ее в постель, поездка была бы неплохой. Дети синьора Бозоне все время крутились возле нее, приносили ей воды, и она привязалась к ним — насколько вообще может привязаться к кому-либо избалованная женщина, привыкшая к ухаживаниям и поклонению. И все-таки неподкупная искренность детей глубоко трогала ее. К ней приходила также их мать, но во взгляде этой женщины улавливались настороженность и недоверие, будто она боялась красоты Ирины. Морская болезнь, бледность, отчетливо выраженное душевное страдание проявили в лице Ирины черты иконописной красоты, которая производила сильное впечатление. Сама Ирина еще не сознавала этого, но пристальный взгляд синьоры Бозоне подсказал ей, что она чем-то смущает итальянку. Естественно, синьор Бозоне не имел права заглядывать в каюту, и это сдерживало ревность его жены. Но ревность проглянула в Риме, когда Ирина сказала, что хочет остаться в Вечном городе, и попросила синьора Бозоне помочь ей устроиться. Она искала не слишком дорогое жилье, но на видном месте Такое нашлось... После этого итальянец исчез, будто сбежал. Ирина знала почему: жена никогда не простит ему услуги, оказанной Ирине. И может, она права. Бозоне — симпатичный мужчина, и одинокая красивая гречанка могла бы прильнуть к нему. Всякое сочувствие порождает чувство, и всякое несчастье — воспоминание о потерянном счастье, которое было недооценено. Ирина сейчас поняла, что получала она с каждым восходом солнца. Прежде она капризничала, если старая Фео не вовремя приносила завтрак или если маслины были не самые лучшие, а апельсины не самые сочные... И многое еще было, о чем она искренне пожалела сейчас, в этом чужом, незнакомом городе. Да и языка она не знала... Сначала даже хлеба не могла попросить, приходилось, как последней дурочке, указывать пальцем. Обычно Ирина делала покупки в полдень и сразу возвращалась. Те немногие золотые монеты, которые она успела сунуть во внутренний карман, все еще выручали ее. Когда кончатся, придется обратиться к драгоценностям. Их было достаточно. Ирина могла не беспокоиться. Тревога приходили с наступлением темноты. Никогда ночи не казались ей столь длинными. Они приносили с собой кошмары, перед сжатыми веками кроваво маячил острый нож и торчащая вверх борода Варды. Он снился ей только так — рука тянулась к всаженному по рукоять ножу, но лишь палец добрался до него... Сейчас Ирине стали понятны страх и подозрительность кесаря, которые она тогда считала безосновательными. В последние дни Варда дважды оставался в ее спальне до рассвета. Пробуждаясь, она неизменно видела его сидящим на краю постели, прислушивающимся к чему-то. Эта настороженность стала пугать Ирину. В первый раз она окликнула его, но он знаком приказал ей молчать и остался сидеть — полуголый, с мечом в руке, готовый в любую минуту выскочить в коридор. Именно тогда он удвоил число охранников, подобрав самых верных людей. И все ожидал известий от сына. Тот поехал на сарацинскую границу — искать Петрониса. В его отсутствие и произошла трагедия. Варда был в своей опочивальне. Чувствовал себя немного спокойнее. В последние дни Ирина привыкла будить его. Когда она вошла к нему и не увидела охранников, то слегка насторожилась, но день уже давно начался, и Ирина решила, что они вышли к внешним воротам. Ее вопль был так силен и безнадежен, что она сама испугалась его и упала в обморок. Привела ее в чувство старая Фео, никто другой не пришел на помощь. Она знала, что прислуга ненавидит ее, однако такого нахальства не ожидала. Было бы время, Ирина расправилась бы со вчерашними блюдолизами! Но надо было думать о собственном будущем, и она вспомнила о Фотии. Его взгляды украдкой не остались для нее тайной, она видела смущение, охватывающее его при встречах. Патриарх мог бы помочь. Но ей не дали пойти к главе церкви. Корабль унес ее. Хорошо еще, что разрешили уехать. Они могли постричь ее в монахини или отдать на произвол простонародью, а эти разорвали бы ее на куски. Особенно женщины. Память сохранила их взгляды, когда она ходила в церковь и демонстративно выражала пренебрежение к словам патриарха Игнатия. Тогда она проходила между двумя рядами глаз, в которых таилась звериная ненависть и зависть.