СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

— Ты ведь называл меня звездой!

Да, он назвал ее так в одном своем стихотворении.

Они сидели тогда в саду Феоктиста. Константин мял в руке пергамент, вобравший дрожь молодой души, и не находил сил преподнести его ей. А теперь?

— Погасшая звезда — не звезда для меня больше!..

Слова ударили прямо в сердце Ирины, но все-таки мысль о том, что ее отвергли, еще не овладела ее сознанием.

— Я пришла к тебе просить, — сказала она. — Я протянула руку, а ты опускаешь в нее холодный камень...

— В твоей груди давно холодный камень вместо сердца. Уйди...

— Ты прогоняешь меня?

Ее удивление было столь велико, что Константину стало жаль ее, но только на мгновение. Для него уже не существовала кающаяся Ирина. Внизу, у лестницы, стояла гордая и властная женщина с душой цвета воронова крыла. Снежинка на крыле растаяла бесповоротно. В глазах женщины было глубокое презрение. Это презрение может убить любого. Константин начал подниматься, но вдруг замер. Его остановил сдавленный крик. Иоанн!.. Он стоял в тени старых самшитов и с каким-то безграничным злорадством смотрел на жену. Его сгорбленная фигура была похожа на подушку, криво перетянутую шнуром из дорогой парчи. В тени лицо было неразличимо, виднелись только глава и зубы. По-видимому, он слышал разговор: тело его тряслось, он кричал, и слова его обдавали Ирину ядом злости. Иоанн торжествовал. Он видел жену униженной, презренной, низвергнутой, нагой и растоптанной в пыли монастырского двора. Прорвалась злоба, перемешанная с жалостью к самому себе и с болью: назревший нарыв лопнул под острой иглой — презрением в словах Ирины о «ступени на пути вверх». Недостойные сравнения, порожденные желанием вернуть любовь другого человека, привели Иоанна в бешенство. Его дрожащая рука была поднята, слова катились по мостовой, как камни, которые бросают в беспредельной ненависти. Ирина уже исчезла в тени галереи, там, где были комнаты для знатных гостей, но Иоанн продолжал кричать, ослепленный собственным унижением и болью. Крики могли привлечь внимание людей, поэтому Константин поспешно отвел его в свою келью.

Климент старательно осваивал новую азбуку. Красивые знаки ложились на пергамент, по-своему воссоздавая мир. Слово божье пока еще ничего ему не говорило. Этот узор знаков, способный передать все оттенки родного языка, наполнял молодого послушника благоговением к их создателю. Когда он еще жил с отцом в пещере над Брегалой, он удивлялся работоспособности и упорному труду отца. Сидя среди выбеленных кроличьих шкур, деревянных обложек новых евангелий и тропарей, маленький Климент усвоил приемы собирания страниц в книги, исписанные отцовской рукой любовно и тщательно, сам клал лист в деревянные тиски, сам резал, чтоб потом сшить и привести в порядок — как слова в них. В нем появилась страсть к книге. Рождение книги было для него праздником. Он подолгу носил ее с собой, рассматривал, старательно поправлял концы страниц, прибивал к окладам золотые, серебряные или бронзовые застежки, чтобы книга не коробилась, вечером клал у изголовья, чтоб была рядом и благоухала запахом кожи и красителей. Мастерская в монастыре стала благодатным полем для реализации его способностей и желаний. Молодые иноки с большей охотой бродили около женского монастыря, расположенного неподалеку, чем занимались выделкой заячьих шкурок и изготовлением красителей. Тиски сломаны, ножи тупые, длинное и узкое помещение забросано хламом...

Климент засучил рукава — и через несколько дней все сверкало. Потолок был красиво расписан, стены тоже. Те, кто создавал книги раньше, до его прихода, работали старательно и со вкусом: в одном углу Климент обнаружил резак, весь в паутине, на высокой полке — массу горшков с высохшими красителями и затвердевшим клеем. Хорошо, что помещение находилось под самой крышей, было сухим и светлым. Создатели книг умудрились отодвинуть одну из каменных потолочных плит — чтоб небо и солнце входили в мастерскую. Вероятно, мастер был человеком изобретательным: плита сдвигалась без особых усилий — система блоков и колес приводила в движение два рычага, те поднимали здоровенную дубовую раму, на котором лежала плита, и крыша точно рот разевала. Оттуда входило солнце и заполняло помещение светом до самого заката. Летом в мастерской было довольно душно, особенно после обеда, когда каменная крыша накалялась, но это не пугало молодого послушника — достаточно было сбросить рясу и остаться в белой льняной рубахе. На чердаке он обнаружил множество икон, и среди них прекрасные, совершенные; некоторые были не закончены. Наверное, готовые прятали и начатые бросали во время преследования иконопочитателей. Климент выбрал самые красивые и подарил философу. Скромная келья Константина вдруг стала богатейшей кладовой красоты и святых ликов. Часто, беседуя в окружении этих бесценных творений рук человеческих, они чувствовали себя близкими великим мастерам, оставившим свой труд на земле. От отца Климент унаследовал и дар художника. Там, в пещере над Брегалой, он был всего лишь помощником и даже не пытался создавать свои произведения на гладких липовых досках. Он готовил полимент, краски на корней и трав, разводил их на яичном желтке с квасом. Одежда его впитала запах льняного масла, но кисть не слушалась настолько, чтобы вселить в него уверенность, необходимую для создания собственной иконы. Только в монастыре, глядя на неоконченные сцены из Священного писания, он загорелся желанием рисовать. К своему удивлению, послушник обнаружил, что увиденное к услышанное от отца не пропало бесследно, а живет в нем. Когда он окончил свою первую икону и она оказалась ничем не хуже иконы старого, неизвестного мастера, его радости не было конца. Первым зрителем был Савва. Он не стал убеждать Климента в красоте произведения, а, пристально рассмотрев икону, повернул ее к стене.

— Устал я беседовать с твоим святым Димитрием...

— О чем же вы говорили?

— Он сказал, что так и остался бы слепым во мраке этого чердака... У тебя, Климент, рука, которая зрение дарить может, а это не каждому под силу. Это хорошо!

С этого дня Климент выпросил у игумена Савву, работавшего в огороде, для мастерской Священного писания, как, подтрунивая, называла ее монастырская братия. Сначала игумен протестовал, но, когда речь зашла о том, что мастерская может приносить доход, сразу согласился. Савва взялся за изготовление окладов. Деревянные обложки увлекли его: он оглаживал их куском стекла, рисовал кармином, позднее стал переплетать в кожу, а когда мастерская разбогатела и прославилась в близких городах и других монастырях, стал делать оклад из серебра. Савва, прошедший через жестокие мытарства, работал у многих господ и знал много ремесел: ткаческое, столярное, зодческое... Он был прекрасным кузнецом, в его руках железо становилось мягким как воск, и из него можно было выделывать изящные вещи.