СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

Передвигались медленно — из-за плохих осенних дорог и из-за ее кареты. Кони быстро уставали, их приходилось часто менять. Пока перепрягали коней, Кремена выходила размяться и поговорить со спутниками. К своему великому удивлению, она обнаружила, что многие слова родного языка вспоминает с трудом. Она заикалась, будто впервые начинала говорить.

На третий день остановились в какой-то пограничной крепости, где обменялись пленными. Феодор Куфара перешел в руки византийских стражников, Кремена — в руки болгар.

С этой минуты она была вполне свободной, но неуверенность и робость не проходили. На границе свита увеличилась: ханские стражи приехали сопровождать сестру властелина, и с ними Докс. Кремена долго всматривалась в него, прежде чем броситься к нему в объятия, — это был он и не он. Докс тоже не спешил, хотел убедиться, узнает ли она его. Прошло ведь немало лет, византийцы могли подсунуть другую полонянку, похожую на сестру. Но она узнала его, причем никто ей не говорил, что Докс будет среди встречающих, и сердце его раскрылось для радости. Он предложил Кремене одного из своих коней, но она отказалась: разучилась ездить верхом. Брат устроил ее в жесткой, но прочной телеге и больше с ней не расставался. Все расспрашивал — о жизни в Константинополе, о книгах и нравах, вообще не давал ни минуты покоя, и так до самой Плиски. При виде стен родного города она расплакалась. Выпрямившись в телеге, она долго и жадно всматривалась туда, где на большой башне у центральных крепостных ворот развевался серебристый конский хвост.

За этими стенами она когда-то резвилась в пыли улиц, слушала укоры матери, там пожелала впервые сесть верхом. До сих пор помнит она это большое событие; ее посадили верхом и стегнули лошадь, наказав крепко держаться за длинную гриву. Тогда она чуть не умерла от страха, но позднее наловчилась так стремительно скакать, что соревновалась с лучшими джигитами. А теперь возвращалась — одетая и причесанная по-византийски, мысли спрятаны тоже, по-византийски, вместе с крестиком на груди под одеждой, отполированным до блеска от долгого ношения, — немым свидетелем ее новой веры... И что же в итоге? Болгарским осталось только детство. Достаточно ли его, чтобы начать жить по-болгарски? Вряд ли... Умелую прививку сделали дикой яблоньке...

Встречающих явно прибавилось. У дороги сгрудились конные и пешие из крепости, прибывшие на встречу ханской сестры. Некоторые бежали по обеим сторонам телеги, что-то крича, но из-за стука колес Кремена не слышала или не понимала их. У крепостного рва людей было еще больше, они махали руками, бросали цветы, но в узких щелях глаз таились боязнь и недоверие. Кремена понимала их: они встречали болгарку, потерянную для Болгарии, византийскую полонянку, которая, наверное, всю жизнь останется пленницей Константинополя. Вдруг у больших ворот внутренней крепости она увидела седую женщину, и сердце заколотилось. Мать. Не дожидаясь, пока остановится телега, девушка спрыгнула на землю, ослепив на мгновение мать длинным платьем, сверкнувшим в лучах заходящего солнца. Молодая и пожилая бросились друг к Другу, дав волю слезам. Два желания встретились, две тоски обнялись, две радости целовались на глазах у всех.

Взявшись за руки, они направились ко дворцу, где на внутреннем дворе их ждала ханская семья и свита. Первыми выступили вперед послы. Сондоке вытянул руку и красивым движением приложил ладонь к сердцу. Он поднял голову, и слова потекли, словно мед: он передавал приветы хану, его семье и кавхану Онегавону от императора Михаила, а также приветы двенадцати боилам Старого к Нового Онголов. Выпалив все это одним духом, багатур повторил любимый жест и шагнул в сторону. Тогда глаза хана увидели сестру. Кремена подошла, упала у его ног на колени и поцеловала руку. Хан нагнулся, бережно поднял ее и, держа за пальцы, торжественно повел в свои покои.

Два дня заседал Великий совет. Спорили, как быть: подписать договор с Византией или подождать. Одни настаивали на заключении, другие советовали на некоторое время отложить подписание. Первые ссылались на войну Византии с арабами, надеясь добиться уступок, вторые предлагали еще до заключения присоединить славянские племена, живущие вниз от Солуни: при подписанном договоре это будет считаться нарушением, а набегов все равно не остановить. Хан и кавхан колебались. Они обязаны были принять такое решение, которое было бы безусловно полезно для государства, а потому они не торопились с последним словом. Что будут споры, оба знали заранее, ведь не зря они поручили Сондоке только записывать предложения. В Константинополе было холодно принято болгарское предложение о заключении мира. Они не отрицали, что надо разрешить пограничные споры, но из их слов выходило, что они видят границу совсем на другом месте — где-то далеко за Хемом. Это высказал патрикий Феофил, и Сондоке пришлось обиняками сказать ему, что он, наверное, давно не бывал в этих местах, а потому и говорит несуразицу. Явно они ждут, пока не освободится войско, ведущее бои с сарацинами, чтобы потом провести с болгарами более откровенные переговоры. Вот тогда они, вероятно, будут настаивать на границе под Хемом. Хан и кавхан все еще не приняли ни той, ни другой стороны. Почему надо спешить, если все равно придется ждать послов Византии с последними предложениями? Ведь Константинополь еще не сказал своего слова, а гадать не имеет смысла,; миссия в Болгарию наверняка уже готовится. Лучше подождать.

И все-таки спор был полезен: Борис и Онегавон лучше могли разобраться в настроениях боилов и багаинов. К радости хана и кавхана, в совет впервые допустили славянина. Для большинства присутствующих Домета был всего лишь простым толмачом, но тем не менее пришлось несколько раз обратиться к нему, чтобы он объяснил некоторые ответы византийцев, и славянин так умело развязывал словесные узлы, что члены совета слушали его с уважением. Сондоке попытался прервать Домету, но его заставили помолчать: достаточно, мол, слушали тебя. Домета говорил спокойно и прямо, не крутил, как багатур. Сидя среди этих смуглых людей с узкими глазами, он был точно белая ворона. Хан и кавхан часто переглядывались, глубоко пряча свою радость: рано было ее показывать.

На совете шел разговор и о ханской сестре. Спрашивали: не лучше ли подвергнуть ее очищению под надзором жрецов? Ведь она так долго жила среди врагов Тангры, может, стала сторонницей чужой веры?.. Это предложение сделал, разумеется, молодой Ишбул, всегда норовящий досадить хан у и обидеть его семью. В его словах была правда, и Великий совет принял бы их, но только если бы их высказал кто-нибудь другой: все знали настоящие побуждения Ишбула и потому молчали. Он был похож на бычка, кидающегося на каждого, у кого хоть одна пуговица красная... А у хана были красные сапоги и красная одежда... Угомонить парня взялся Онегавон, и это было понятно: один злился из-за места кавхана, другой оборонял его.