Геннадий Лазарев - Боль

Преданно навещал древнюю аллею, что повторяла изгиб реки по-над крутым берегом; со странной верой ждал: вот сейчас из-за кустов выпорхнет та, глазастая. Выпорхнет и, как тогда, когда он снял с верхушки липы ее котенка, уважительно отметит: «А ты храбрый, Павлик!»

Захаживал в гости, не дожидаясь приглашения, по простоте душевной полагая, что и ему рады. Ведь вместе с ним, пусть на вечерок, но заглядывало же в дом хозяев их собственное детство!

И на этот раз решил сперва заехать к тетке Груне, которая, похоронив дядю Егора, стала просить навестить ее. Недавно к письму даже что-то вроде схемы приложила. Будто в дачном поселке можно заблудиться… Старый морской волк, он в океане находил дорогу по звездам!

Однако, судя по схеме, в поселке выросли новые кварталы. И в одном из них, в переулке Яснозоревом, обзавелся собственным домом Андрейка, можно сказать, Андрей Егорович.

…Трудно сказать, когда это началось. Еще не было войны… В то лето тетка Груня пригласила погостить.

Степень родства только с возрастом приобретает значение. Тогда они с Андрейкой об этом не задумывались. Выбрав уголок потемнее, придумывали разные страсти-мордасти, чтобы проверить себя на смелость, мечтали попасть, когда подрастут, на границу. А кто они по отношению друг к другу — не все ли равно!

Их день начинался с трамвая. Накатавшись до головокружения, бродили по залитым солнцем улицам, взявшись за руки и оставляя черными, как головешки, пятками вмятины на размякшем асфальте.

Каждое утро во дворе их поджидала Вика, нескладная, такая же глазастая, как Ленка, в жиденьких косичках — огромные банты. Повернет голову — банты взлетают с плеч, будто бабочки.

— Мальчики, возьмите, — Вика вежливо заглядывала в глаза, — мне тоже хочется Москву посмотреть. Возьмите, а? Я вам по эскимосине…

Андрейка отмахивался. Но однажды согласился — потребовав, однако, обещанное угощение.

Они стояли на остановке и весело уплетали мороженое. А Вика, поднимаясь на цыпочки, все ждала трамвай номер два. И порхали ее бабочки…

Когда от эскимо остались одни палочки, ребята тайком перемигнулись и — юркнули в толпу.

— Мальчики, возьмите, а? — умоляла Вика на следующее утро. — Я вам по пироженке…

Как подрастающие зверята с каждым днем все дальше отходят от своего логова, так и они ежедневно меняли направление и удлиняли маршрут.

Раз нашли Сокольники с его озорными комнатами смеха и разноцветными каруселями; разыскали царство зверей.

А однажды набрели на Третьяковку!

Андрейка потом уверял, что привел сюда Павлика специально.

— Ну и ладно, — соглашался тот. — На то ты и москвич, чтобы знать про Москву больше. Вот приедешь на Оку, — втайне смаковал он грядущие победы, — тогда посмотрим, кто дальше под водой проплывет, кто дудку звучистей вырежет…

Опрятная седенькая старушка, дежурившая около входа, позвала жестом и, по-доброму улыбаясь, сказала:

— То, что вы без гроша, — полбеды, так и быть, пропустила бы… Но вы ж босиком! Как бурлаки у Репина…

На следующее утро Андрейка за завтраком шепнул: «Ешь сытее: уходим до вечера!»

Дня и впрямь не хватило. Околдованные чудом сопричастности, они наивно радовались и печалились вместе с теми, кто жил, может, целых сто лет назад, а теперь вот, как живой, глядел с полотен с такой настороженной пытливостью, что аж мурашки по коже.

Павлику очень уж грустно было за одного мальчика. Сапожничал тот у чужих людей… Проведала его мать. И гостинец принесла — булку. Мальчику бы о дружках-товарищах расспросить, да отпустили от верстака прямо в фартуке всего-то на минутку. А тут еще гостинец… И так ужасно хочется отведать! Не устоял… И глядел так жалостливо, что Павлику впору плакать. Удержался: Андрейка увидит — обязательно съязвит своей любимой «плаксой-ваксой». «Плакса-вакса», колбаса, жарена капуста… Съела муху без хвоста и сказала: «Вкусно!»

Андрейка подошел, прошептал серьезным до незнакомости голосом:

— Вот увидишь — обязательно буду художником!

Павлик запечалился: мечты о службе на границе рушились. Утешала только гордость: пацанов вон сколько, но все норовят в танкисты да в летчики, где проще, а его братан — в художники! Он, может, один такой на всю Рогожскую заставу!

…В войну, когда немец подошел к Москве, тетка Груня приехала с Андрейкой на Оку.

Попала мать из огня да в полымя: ртов стало вдвое больше, а запасов никаких: в подполе — ни картошенки, в сусеках — ни крупинки.

И каким по-царски роскошным казался школьный завтрак на большой перемене! Пусть это был всего-навсего тонюсенький, на один жевок, ржаной сухарик с худосочной жижицей картофельного пюре — ждали его как манну небесную.

Первое время Андрейка держал фасон: москвич! Предложат сухарик, а он отвернется. Да еще и губы скривит — от неудовольствия.

Ребята постарше провели с ним воспитательную работу. Под лестницей, где обычно курили на переменах. Андрейка вышел оттуда очень сосредоточенный с распухшими ушами.

— Чтобы не брезговал! — пояснили ему.

Павлику стало жаль брата.

— Он же художник, понимаете вы! — напустился он на ребят.

— Подумаешь — художник!.. — возмутились те. — Что теперь, булку ему?

— Да он… Да он… — Павлик разволновался и выпалил вдруг пришедшее на ум: — Он фашистские зажигалки тушил! Во!

— Иди ты? — удивились ребята.

Андрейка, осмелев, снисходительно усмехнулся:

— А что? Запросто… Могу показать…

Зажигательных бомб, чтобы показать свое мастерство, конечно, не нашлось, но на уроке истории учительница попросила Андрейку рассказать о фронтовой Москве. Тот вышел к доске, откашлялся в кулак и стал рассказывать. Он так красочно нарисовал ночные дежурства на крыше, что Павлик и сам вроде поверил в это. Поверил и еще больше загордился братом.

Андрейку доизбрали в редколлегию стенгазеты и натаскали ему целую шапку лепешечек акварели довоенных запасов.

Немцев скоро прогнали от Москвы, и тетка Груня уехала. Андрейку решили оставить: надо было закончить учебный год.

Вскоре Павлик стал замечать, что мать все лучшенькое — Андрейке. Если на обед картошки, то Андрейке — на одну, но больше. Молока достанет — опять же Андрейке чашку не разбавленного, а ему наполовину с кипятком.

Раз чуть не разревелся от обиды.

Мать отвела его в чулан, назидательно пояснила:

— Первый кусок — гостю, так заведено. Не вертаться же ему худее, чем был… Что люди в Москве скажут?..

Павлик переживал не оттого, что мать обделяет. Нет. В конце концов, с голоду умереть не даст. Его обижало то, что Андрейка привилегии вроде бы и не замечал.

К пасхе мать раздобыла где-то яичко. Одно-единственное. Сварила его на медленном огне, чтобы не треснуло, покрасила в отваре луковой шелухи. За завтраком, перекрестившись на образа, протянула яичко Андрейке.