Геннадий Лазарев - Боль

Андрейка всегда так складно и, вроде бы, правильно рассуждал, что Павлик сразу умолкал. Вот и на этот раз — он прикинулся спящим.

Проснулись от солнца: давно наступило утро.

Было тихо, покойно. Стрекотали кузнечики. Издалека доносились хлопки кнута. Это подгоняли быков, впряженных в жатку.

По дороге, громыхая порожними бидонами, проехала повозка.

— Послушай, парень! — обратился к вознице Андрейка. — Будь другом, подскажи, где тут уточек к обеду добыть, а?

— Вы чё, ребята? — удивился тот. — В наших местах уток нема. Вы маленько не туда притопали. Ошиблись насчет уточек верст на десять…

Делать было нечего — сели завтракать.

Освободившуюся из-под молока бутылку поставили на землю. Метнули на орла-решку. Выпало Павлику. Отойдя шагов на двадцать, он выстрелил — и от бутылки осталось только донышко. И тут же невдалеке взметнулась и погасла, как пламя свечи стайка птиц.

— Ложись! — всполошился Андрейка. — Дай ружье…

Скрываясь за скирдами, поползли. И вскоре увидели стаю. То были голуби, верно, из тех, которые гнездятся на колокольнях, кормятся около человека и его не страшатся. Андрейка выстрелил. На земле осталось четыре или пять птиц. Они судорожно били крыльями. Одна из них, волоча перебитое крыло, слепо ковыляла кругами.

— Собирай! — прошептал Андрейка, а сам кинулся вслед за стаей.

— Стой! — взмолился Павлик. Подбежал, вцепился в ружье. — Хватит!

— Отойди! — Андрейка резко крутанул ружьем, угрожающе повел глазами. — Замолкни, плакса-вакса, сопли-слюни, распустил Павлуша нюни!

Павлик зажал ладонями уши и побежал по золотистой колючей стерне, куда глаза глядят.

Когда вернулся домой, за столом пил чай милиционер. Тетка Груня, черная с лица, кинулась навстречу:

— Павлушенька, Христа ради! Андрюша жив?

— Где ружье? — деловито спросил милиционер.

…Андрейку взяли, как только тот вышел из вагона. Ружье отобрали. Рюкзак, битком набитый трофеями, — тоже. Как вещественное доказательство…

Прошло несколько дней. Об охоте не вспоминали. Будто и не было вовсе ни ружья, ни растерзанных птиц. Но все эти дни Павлика ни на минуту, не покидало предчувствие беды. Все существо его корчилось от боли, однако сделать шаг к тому невидимому рубежу, за которым у них с Андрейкой все могло стать по-прежнему, он не мог. Или не хотел.

После завтрака разъезжались. Молча шли к трамвайной остановке. Андрейка со своим этюдником, Павлик с зажатой в кулаке авоськой, которую тетя Груня неизменно ему навязывала на всякий случай, а он исправно прятал ее до вечера под большой камень.

В то утро они повстречались с Викой.

Вика изменилась. Вместо косичек с бантами-бабочками у нее тугая коса. А глаза — такие разные: то сияют восторгом, то о чем-то игриво вопрошают, то вдруг затлевает в них грусть, и тогда все краски вокруг нее увядают. Вика вышла из тени, и Павлику почудилось, что она в своем легком платьице словно соткана из солнечных лучиков.

— Здравствуйте, мальчики! Куда это вы спозаранок?

— Кто куда… Я за город, на натуру. А вот он ищет себе… — Андрейка криво усмехнулся, — рубаху… косоворотку…

Павлик вспыхнул. Робко взглянул на Вику. По тому, как у нее запечалился взгляд, понял — неловко ей за Андрейку.

Помолчали.

— А знаете что? — проговорила Вика и щеки ее заалели. — Давайте вечером сходим куда-нибудь!

— Куда, к примеру?.. — спросил Андрейка.

— Поехали в Измайловский парк! — оживилась Вика. — Там, говорят, танцы под духовой…

— И что мы будем делать?

— Как что? Танцевать! Я научу…

Андрейка поправил ремень этюдника. Сказал, деланно зевая:

— Поезжайте с Павликом, у него есть время… на лирику…

Вика посмотрела на Павлика и как-то странно притихла. Тот не выдержал, отвернулся, бешено заколотилось сердце.

Пауза затянулась. Андрейка пинал камешки, Павлик сосредоточенно рассматривал водосточную трубу.

— Кстати, Павлик, — нарушила молчание Вика, — как ты думаешь, станет Андрей художником? Настоящим…

Она спросила об этом, должно быть, просто так, чтобы разрядить обстановку. И Павлик был ей за это благодарен. Однако надо было отвечать, шуткой тут не отделаться. И он ушибленно молчал.

— А что скажешь ты? — строго улыбаясь, Вика обратилась к Андрейке.

— Видишь ли, — насмешливо проговорил тот, — мой братец без каких-либо ярко и даже не ярко выраженных задатков дарования. А всякая бездарность завистлива. Вот и он — злится от зависти!

— Нет, уж нет! — перебил, распаляясь, Павлик. — Художник вправе любить или ненавидеть своих героев. У него может испепелиться душа от противоречий. Но в одном он целен: мучения его не напрасны, восторжествует добро. А ты — злой! Злой…

Швырнул авоську в сторону и зашагал прочь.

— Ты не смеешь так говорить! — с болью выкрикнула вслед Вика. — Это неправда! Ты лжешь! Ты бессовестный лгун!

А вон и озерко! На следующей станции выходить. Здесь недалеко; они с Андрейкой бегали сюда, бывало, в кино в маленький деревянный клуб. Вон и тропку видать, что огибает озерко и бежит по лугу с бархатной травкой. Идет по тропке женщина с малышом. Карапуз чуть впереди вышагивает важно, как большой, рядом с матерью его ничто не страшит.

А женщина приостановилась и робко взмахнула вслед электричке. Может, вспомнила о ком-то и мысленно послала ему добрый привет. Почему-то проходящие поезда всегда порождают воспоминания. Провожая их, мы всегда испытываем какую-то смутную необъяснимую обеспокоенность.

Женщина стояла и все еще махала рукой, и Павел подумал, что, пожалуй, нигде так остро, как в поезде, не чувствуется безвозвратность только что прожитого мгновения.

Зашипели тормоза… Повеяло с платформы парными испарениями недавнего дождичка, негородской свежестью умытой травы.

Поселка не узнать. Дачи в два этажа, щеголяя формами, уплывают белыми пароходами в глубь поредевшей рощи.

От поляны, на которой со дня, наверное, сотворения мира гоняли мяч, не осталось и следа. Сверкает модными витражами кафе. Толпятся у входа втиснутые в джинсы рослые юнцы; поплевывают сквозь зубы, пощелкивают газовыми зажигалочками.

Из-под древнего вяза, что закрыл своею тенью кафе, глазеют пацаны с выгоревшими вихрами. Галдят, не слушая друг друга, готовые вскочить на свои велосипеды с изогнутыми, как рога горного козла, рулями. Вспорхнут и, как стайка воробьев, умчат неизвестно куда. Вскоре снова здесь; снова, посмеиваясь в сторонку, поглядывают на таких непонятных лиловогубых сверстниц, которые, со значением изогнув мизинчик, воровато насыщают себя соблазнительным дымком.

Павел припомнил, как под вязом торчали из земли два кола, изображавшие футбольные ворота, как и ему не раз доводилось защищать спортивную честь Андрейкиной слободы.