Евгений Москвин - Предвестники табора

— Куда?

— Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.

Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги; покачнулся, сделал два шага в моем направлении, затем посмотрел назад.

— Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? — Мишка взялся за голову, — ты не увидел?

Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.

И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.

— Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. — в сердцах возопил уже Мишка; слова из его рта вылетали сухие, измененные — от алкоголя.

Он морщился, щурился — как от яркого света.

— Ты прав, Миш. — я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. — Это все из-за того, что я приехал.

Мы вышли к морю. Пляж уже опустел — я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок, — в основном это были сожженные бенгальские огни, — и я тотчас припомнил «театр теней», с которым, стоя на мосту, сравнил зрителей, наблюдавших за фейерверком, — да, они были тенями, изломленными жестами, воздевающими огни, ничем более, и теперь растворились в ничто — словно в доказательство своей нематериальности.

И внутри я тоже теперь чувствовал опустошение.

Я понял, почему от теней сосен и лиственниц, звеневших и потрагивавших друг друга от ветра, становилось теплее — тогда — потому что мне предстояло, выйдя на пляж, увидеть обличие этих теней — вот они, настоящие деревья, за рядами лежаков, пляжных зонтиков и барами, освещенные фонарями, которые прикреплены к соломенным крышам.

…А зрители… нет. Их нет.

Только опустошение и прохлада.

И яхты на море, с которых взлетали разноцветные ракеты, тоже уснули, — теперь я мог различить только борта, освещенные призрачным голубым светом, — от ламп под водой, — светом, в котором подрагивали и бродили отражения волн с просветленной и затемненной вязью.

Только разделительные буи сияли все также ровно, подкрашивая воду кровавой акварелью.

Присев на край лежака и опустив голову, Мишка постепенно трезвел; первые десять минут он делал невнятные кивки, потом сел прямее.

Я сидел дальше от воды, но на песке, между лежаков, и изредка начинал порывисто втягивать воздух, одними ноздрями: не осталось ли еще хоть немного характерного запаха от сгоревших бенгальских огней.

Нет, ничего не было. Все унес ветер, который будет дуть неизменно и всегда…

Праздник кончился.

Несмотря на то, что мне уже давно хотелось нарушить молчание, я почему-то избегал это делать — то и дело я собирался спросить у Мишки, как он себя чувствует, и все передумывал в последний момент, перед тем, как произнести первое слово, — мне вдруг становилось неприятно и скучно; и безучастно. И зачем, в таком случае, спрашивать? И я снова начинал вбирать воздух. Затем Мишка чуть менял позу или тряс головой — и мне снова хотелось спросить.

Когда он выпрямился, то сразу вслед за этим передернул плечами, а затем достал сигарету.

— Видишь, Миш, мы получили наш тропический остров, а счастья все равно нет.

Мишка плавно опустил руку с зажатой сигаретой — от губ к колену; это движение он совершил уже третий или четвертый раз. Никаких иных изменений в его позе не последовало.

Он внимал каждому моему слову.

— Конечный результат твоей теории государства, Миш… Но я нисколько не чувствую себя обманутым. Я знал, что счастья не будет. Помнишь, я говорил тебе про унылые воды? Когда мы сидели в баре и вдруг вспомнили твою теорию. Ты переспросил, когда услышал про унылые воды…

Мишка молчал; только держа сигарету возле колена, стряхнул пепел на песок. Потом поднес ее ко рту — плавным движением вверх.

— Унылые воды — это значит плыть по течению жизни, Миш. Когда ты изложил свою теорию в Олькином домике… чуть позже я открыл и унылые воды, узнал об их существовании, — потому что впервые нашел хоть какую-то способность не плыть по ним. Мне захотелось идти против течения. Мне захотелось воплотить твою теорию в жизнь.

— Прости меня, Макс.

В который уже раз Мишка просил прощения.

— Нет-нет, не надо никаких просьб и прощений. Главное — не плыть по унылым водам, — заявил я во внезапном ожесточении и подался вперед; всем телом; и даже сам удивился этому всплеску, — надо всегда противиться унылым водам, как только можешь. Ну скажи, разве ты жил ради своей теории?

— Что было бы, если бы я жил ради нее? Или ради какого-то другого замысла? Я жил и живу ради чего-то, Макс. Разве нет? А впрочем, ты прав. Инерция жизни, унылые воды… да, я по большей части плыл по унылым водам. И теперь уже, наверное, не сумею повернуть против течения.

— Надо сделать все, что только можешь, — произнес я настойчиво.

Мишка улыбнулся; печальная и светлая улыбка — как тогда, пятнадцать лет назад, когда он говорил мне, что детство будет казаться счастливым и первородным; да, я узнал эту улыбку. И вдруг абсолютно серьезный вопрос — без толики наивности или сарказма:

— Чтобы обрести рай?

— Нет, Миш, не для этого… Как удивительно, что ты говоришь о рае! Я и сам так часто думаю о рае. Я думал о нем всю жизнь. А впрочем, нет, ни капли не удивительно… Нет, не для этого… Чтобы когда не обретешь рая, не чувствовать, что сделал не все от тебя зависящее. Это самое гнетущее и легкое чувство…

— Ты говоришь так, будто жизнь кончена. И мы уже ничего не сможем изменить в себе.

— Я не знаю…

Докурив, Мишка на минуту растянулся на лежаке. Потом снова сел.

Я заговорил:

— Человек не просто движется по жизни. Он накапливает ее в себе. Очередная вершина, к которой я стремлюсь — каждый раз мне кажется, что я обрету счастье, достигнув ее, однако когда достигаю… снова испытываю неудовлетворенность. Это искры, которыми нельзя насладиться в настоящем; они затухают в настоящем. Что же остается, кроме как копить их в себе, перемещая в прошлое. И когда этих искр становится уже много — вот тогда прошлое и начинает казаться счастливым. То время, когда мы не достигли еще ни одной вершины, когда все еще было впереди. Отсюда и берется этот живительный свет, в котором теперь все наше детство. Искры наполняют счастьем кадры прошлого — это иллюзия, однако так устроена жизнь. Рай — накопившаяся до предела жизнь. Внутри человека. Человек умирает, наполнившись искрами до предела, ибо они взрослят, огрубляют его тело; старят, в конце концов. Но как изменить этот порядок?

— Как обрести рай при жизни?

— Нет. Это невозможно. Кажется… Даже ощутить искры в настоящем такими, какими они представлялись, когда еще манили из будущего… даже это невозможно. Для этого надо научиться перематывать жизнь, как киноленту. Перематывать очень быстро — вперед, назад… чтобы искры не успели потухнуть. Мне действительно все чаще кажется, что я живу в каком-то странном фильме. Где я являюсь и зрителем, и участником одновременно. Бог не создавал людей, мира и пр. Он создал фильм. Экран перед моими глазами. Он показывает мне фильм — я не знаю, зачем. И только Бог умеет перематывать ленту назад и вперед. Но обширный ли это фильм? Всеобъемлющий? Разве этот фильм — весь наш мир, в котором действующие лица все люди, ныне живущие, жившие когда-то и которые еще будут жить? Нет. Это лишь те люди, которых знал и знаю я, только я, потому что я могу воспринимать этот мир только со своей позиции, а с какой бы то ни было другой — нет, невозможно. И то же самое — некие места этого мира, о которых мне могли бы рассказывать, — но если я их не видел и не увижу, значит, их просто никогда не существовало. Их не было в моей смонтажированной жизни. Зачем, в таком случае, вы — окружающие — лукавите по поводу существования людей, мест, вещей, которые на самом деле появятся только в том случае, если я их увижу? Потому что вы хотите, чтобы я далее и далее просматривал фильм своей жизни, пока лента не оборвется? Чтобы для меня маячили все новые и новые вершины?.. Но каков итог? Что Бог хочет сказать мне этим фильмом? Я уверен, он действительно хочет что-то сказать и именно мне, никому другому. Моя жизнь — кинолента, а значит, ничего нет ни до, ни после меня. И, стало быть, все только для того, чтобы я и никто другой просмотрел этот фильм от начала до конца. Важен только тот результат моего существования, который находится внутри меня; изменения, которые происходят только со мной.