Евгений Москвин - Предвестники табора

— Да ладно, ладно, я же сказал, что сам справлюсь… — Мишка вскочил на ноги — не просто резко, но как-то даже конвульсивно, — пошли, нам действительно пора уже.

— Могу вам фокус показать, хотите? Воткнуть нож в столб. Уйдет по самую ручку, как в кашу. Лезвия не увидите. Так что нужно менять всю электропередачу, — Страханов говорил это стоя на плитах, положенных в несколько рядов подле эстакады; говорил очень спокойно, даже чуть насмешливо, но ни в коем случае ни ораторствуя.

Мне пришло в голову, что за это-то его и любят как раз — если он и начинает делать что-то на публику, получается у него это очень естественно.

Следом за его словами послышалась смесь недовольного гула с одобрительным. У эстакады — витиеватой ржавой конструкции со всевозможными штырями и лесенками — одна колесная колея по некоей причине (мне неизвестной) была в два раза шире другой. Между колеями — поперечная перегородка, настолько тонкая, что уже от одной мысли перейти по ней с одной колеи на другую у меня начинала кружиться голова. Впрочем, в данный момент ни одной, даже самой мелкой детали эстакады видно не было — все заполонило дачное население; расселись и на плитах тоже, прямо подле выступавшего Страханова, а те, кому совсем не хватило ни места, ни даже руку облокотить, или стояли, или сидели на корточках; а то и в траве, подстелив одежду, сплошь перепачканную черными одуванчиковыми пометами; старыми. Пять-семь курток и рубах и не было ни одной без этих помет — даже странно. Лица садоводов были настолько малоприметными и скучными, что интереснее было смотреть на легкие шапки, кепки, беретки, ну или же, на худой конец, на цвет волос или вспотевшие лысины. И впрямь это настоящее скопление тел — все похожи один на другого… но настолько ли, чтобы это оправдывало вчерашнее Мишкино заверение: при голосовании наши садоводы поднимают руки в зависимости от того, как поднимут их соседи — и наоборот?

Мы толпились в сторонке. Вернее, толпились-то четверо: Мишка, Пашка, Серж и Димка, — и, горячо обсуждали, готовились; я стоял примерно в метре от них и внимательно наблюдал, но горячности их мне не передавалось ни капли. Олька стояла значительно дальше и то и дело поглядывала на Мишку.

— Как он закончит выступать, сразу иди! — громко нашептывал ему Серж.

— Да, поддерживаю, — сказал Пашка.

— Может, они его уже выбрали? — предположил Димка.

— Нет, не может этого быть! — возразил Серж.

— Да ведь и выборов-то никогда не бывает, — заметил Мишка, — Страханов просто остается еще на год — это даже не обсуждается.

— Как так?.. — остановился Серж, — ну ладно, сделай так, чтоб обсуждалось. Поднимайся и выступай прямо следом за ним, слышал?

— Хорошо, хорошо, понял уже… а ты крикнешь им, что у меня есть важное заявление, идет? — сказал Мишка.

— Я… нет, подожди-ка, я не могу…

— Почему не можешь?

— Ну… лучше бы ты сам все сделал…

Страханов, между тем, изрек с плит:

— Я прошу вас адекватно отреагировать на все, что я говорю. Еще одна-две зимы и эти чертовы столбы начнут падать, я вам гарантирую. И оборванные провода в снег. Это для жизни опасно.

«Кстати, а что мы с зимами будем делать? — пришло мне в голову. — И зимой тоже будем государство соблюдать? Не поедем в город? А как же школа? Мать ни за что не разрешит мне пропускать школу!.. Да еще и снег. Верно Страханов про снег упомянул. Как мы сделаем здесь тропический остров, если у нас в России снег выпадает?»

— Ну все, давай, иди. Видишь, он спускается уже, — Серж хлопнул Мишке по спине.

Страханов к этому моменту действительно, закончив выступать, спускался с плит; Мишка сделал неуверенный шаг вперед и… остановился.

— В чем дело?..

— Перфильев поднимается, не видишь? Пусть он выступит — все равно же ему придется выступать — а потом я попробую, обещаю.

Перфильев заговорил; каждый раз, когда он начинал новую фразу, мне казалось, будто он произносит ее с той самой сухой жестокостью, которую я услышал три дня назад. Меня снова бросило в дрожь…

Перфильев говорил в основном об ограблениях; и о том еще, что нужно выделить больше денег на корм собаке.

Я понял, что хочу уйти отсюда.

Мишка, Серж, Пашка и Димка снова принялись шептаться.

И между возобновившимся шепотом послышался глубокий спокойный оклик:

— Миш…

Никто на него не отреагировал — даже я.

— Вот Перфильев уходит уже, видишь? Давай сейчас, — снова принялся подгонять Мишку Серж.

— Уверен? Может, еще минуты две подождем, потерпим?..

— Нет, сейчас!

— Нет-нет, Серж, подождем, — Мишка повернулся к нему боком, — давай все делать чинно, не торопясь. Подождем две-три минуты, и потом я пойду. Они же сейчас будут эти фонари обсуждать — в какие дни включать, в какие не включать. Только в ночи выходных или всю неделю. Ну ты помнишь. И вышку еще водопроводную. Это и в нашем государстве нужно будет, так что все, ждем, решено.

— Серж, мне, знаешь ли, что-то… не по себе, — заявил вдруг Пашка, краснея, — если им это не понравится… я имею в виду то, что мы задумали, меня ж отругают, а потом в комнату посадят за семь печатей. До конца дня в карцере сидеть, представляешь?.. А потом еще посуду заставят мыть всю неделю. Этот придурок пропустит очереди три-четыре, — он кивнул на Димку, — его и так уже освободили от всего из-за глазной гимнастики, а тут еще…

— Чего? Заткни свое паяло, поэл?.. — Димка произнес это не так громко, как произносил обычно, но все же несколько садоводов обернулись и посмотрели в нашу сторону.

— Да тише вы, успокойтесь, — шикнул на них Серж; но рвения его — я это почувствовал — немного поубавилось.

Олька вплотную подошла к Мишке.

— Миш, — уверенно, но тихо.

Тут только я сообразил, что она уже окликала его издалека.

— Что такое?

— Нам надо поговорить.

— Сейчас?

— Нет, после собрания.

— Хорошо… — он смущенно смотрел на нее; потом принялся бормотать, — тебе что-то не нравится? Я знаю, я все понимаю… Обиделась на что-то? Я просто все никак не могу выбрать момент для того, чтобы…

— Миш, я ни на что не обиделась, и я не об этом. Надо поговорить — и все. Скорее даже посоветоваться.

— Я вчера уже что-то подобное слышал…

— Все верно. Но я просто не решилась вчера.

— Хоть намекни, в чем дело.

— Нет, потом, — и Олька отошла в сторону.

В этот момент на собрании приняли какое-то постановление. Олькина прабабушка, сидевшая у подножия эстакады, встала, оправила юбку и направилась к нам. Довольным ее лицо никак нельзя было назвать. В чем дело? Чувствуя что-то недоброе, я недоумевал; сознание строило домыслы: то, что говорил Пашка: «меня ж отругают, а потом в комнату посадят за семь печатей. До конца дня в карцере сидеть, представляешь?..», и государство — неужели Олькиной прабабушке стало известно о наших намерениях, и она решила наказать Ольку… За что? Что здесь такого? Мы же ни в чем не виноваты!