Евгений Москвин - Предвестники табора

Я ожидал, что люди свернут флаги и весь «ритуал» повторится заново, но они отпустили их в небо. «Так, а теперь что-то еще должно произойти. Вот сейчас она появится. Где-то на поляне». Однако я ошибся — ничего сверх этого больше не случилось. «Верните Ольку!» Ответом были только три ленты, парящие меж серебристо-облачных островов.

(Рассказывает Максим Кириллов)

Вот уже пятый час я сидел в пустом кинозале и, просматривая фильмы, делал заметки для рецензирования.

На галерке среди груды колченогих стульев, стояло пианино с ввинченными подсвечниками, упиравшимися в низкий потолок. И боковое окно часто отворялось, впуская сильные, теплые потоки ветра, который посвистывал в лабиринте деревянных ножек; рама ударялась о край пианино, стекла дребезжали. Я откладывал блокнот, нажимал на пульте кнопку «Стоп»; затем, поднявшись наверх, затворял окно; ручка заклинила, не двигалась, однако на время рама удерживалась; подпереть стулом было невозможно — слишком узкий подоконник, — да я и не решился бы вытаскивать стул из груды — она могла посыпаться, как карточный домик.

На пианино под левым подсвечником сияла оставленная кем-то подарочная голографическая сумка. По мере того как закатное солнце, набирая сочность, спускалось все ниже к горизонту, золотая голография наполнялась оттенками бирюзы и ультрамарина, а на углах узоров повисали терпкие алые пятнышки.

После захода солнца сумка, казалось, впитывала все то, что терял меркнущий горизонт, разгоралась богатыми алыми оттенками, угнетавшими даже истинный цвет, — золотой, — что тогда говорить о бирюзе и ультрамарине.

Узоры теряли объем.

Сегодня утром я получил электронное письмо, не выходившее у меня из головы, — получил совершенно неожиданно, от Мишки, которого не видел уже десять лет. Письмо было отправлено через мой литературный сайт — Мишка тепло приветствовал, интересовался, как обстоят мои дела на писательском поприще, «хотя, — добавлял он тут же, — мне и так известно, что там все просто отлично — иначе и быть не могло. Ты, конечно, знаешь, что я теперь обосновался в К***? Это курортный городок, и я подумал, может, ты навестишь меня этим летом? Позвони мне, я страшно соскучился» — и далее следовали «смайл» и номера телефонов.

Каждый раз отматывая фильм назад — для того, чтобы пересмотреть эпизод, — я не могу избавиться от ощущения, будто отматываю и свою жизнь — к прошлому, как киноленту; а когда окно на галерке в очередной раз отворяется, и я нажимаю кнопку «Стоп», тотчас вместо кадра фильма на огромном экране кинозала застывает кадр из моего детства, столь же случайный, сколь и чрезвычайно особенный.

Последний раз это были два человека, играющие в пинг-понг посреди шалфейной поляны…

………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………

Я поднимаюсь на галерку к отворившемуся окну. Голографическая сумка на пианино, поглощая с горизонта последние оттенки заката, наполняется алым цветом до предела; бушует, как пожар. Через полторы минуты я выбегу из кинотеатра как ошалелый на улицу, на встречу открывшемуся видению, однако тротуар с невысокой железной оградой окажется пуст. Когда я вернусь обратно в кинозал, сумка будет светиться только золотом и ультрамарином.

Подойдя к окну, я вижу, как четыре человека в просторных белых одеяниях и белых головных уборах катят по тротуару… катафалк. Тоже белого цвета. Потом останавливаются на несколько секунд. Я затаиваю дыхание — кажется, крайний слева человек сейчас обернется. Однако он только оправляет кружева и бархатные складки на катафалке, забившиеся под крыло колеса, и я вижу, что крышка гроба закрыта.

Шествие продолжает путь.

В первый момент я с трудом удерживаюсь на ногах, инстинктивно опираясь сзади на пианино. Ножка стула больно впивается в поясницу — вся груда стульев напрягается, трещит; готова посыпаться …

………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………

Когда моя мать узнаёт, что Мишка написал мне письмо, ее первая реакция: «Мишка?! Наш Мишка?»

— Да.

— Чего это он вдруг! — восклицает она с гонором. — И что же он тебе написал?

— Приглашает к себе в К***.

Пауза. Мы разговариваем дома на кухне. Я стою в дверях, мать — возле разделочной доски; режет картофель соломкой — для жарки.

— Ну и что… — ее рука с ножом застывает; она оборачивается, — ты поедешь что ли?

— Да.

— А я бы не стала унижаться. Он так с нами поступил, а ты побежишь к нему на цырлах.

— Как он с тобой поступил?

«Ты говоришь с нами, но я-то подозреваю, что имеешь в виду себя».

— Я не хочу это обсуждать… Поезжай, если тебе охота. Посмотришь, как он там живет безо всяких хлопот.

«Да уж, как же тебе этого не жаждать — жизни безо всяких хлопот. Особенно после того, как дядя Женя сказал тебе до свидания».

— Я поеду, да. И как можно скорее.

— Как можно скорее? — мать снова оборачивается от разделочной доски.

— Да. Как можно скорее.

— Прямо на днях? А к чему спешка-то такая? Ты же говорил, у тебя тонна работы. Или как он поманил тебя пальцем, так сразу и нет работы. Я за тебя работать не буду, я тебе всегда это говорила. Не думай, что после смерти деда тебе удастся сесть мне на шею. Бежишь на цырлах к человеку, который вообще нас ни во что не ставит и никогда не ставил — а сколько я для него сделала! — мать все больше распаляется; нож щелкает ожесточеннее.

Иной раз я бы уже давно вспылил. Сейчас, однако, сохраняю совершенное бесстрастие. Я понимаю вдруг, что ни капли не люблю свою мать, — не люблю все последние годы да и раньше это была лишь привязанность, ничего более, — внезапная мысль вызывает облегчение; и даже настроение повышается.

Я жму плечами и тепло улыбаюсь ей.

— Не беспокойся. Все будет хорошо. Не переживай.

— А чего мне переживать-то!

Я делаю шаг к матери с намерением поцеловать ее — я не часто целую ее.

— Езжай. Мишка там как сыр в масле катается. Ты так никогда не будешь, потому что никогда к этому не стремился, дурак. И к деньгам тоже не стремился, как все нормальные люди. А Мишке просто повезло. Правильно, дуракам везет!

Я целую мать в щеку. Она удивлена — что это за приливы нежности! «Наверное, денег нет? Умаслить меня не удастся, не рассчитывай», — отрезает мать.

После этого я действительно начинаю выпрашивать у нее на полет в К***.

В К*** я вылетел по прошествии пяти дней после разговора с матерью — у меня оставалось еще порядочно фильмов на рецензирование, однако я принял решение отменить заказы и взять отпуск — на месяц раньше срока; причина моей спешки, в конечном счете, крылась только в одном (я, однако, даже себе в этом до конца не признавался): эпизод — когда я, находясь в кинотеатре, подошел к окну и увидел людей в просторных белых одеяниях, которые, шествуя вдоль улицы, катили катафалк, тоже белый, отделанный бархатом и кружевами, — этот странный эпизод вселил в меня бесчисленное множество подозрений…