Владимир Ешкилев - Андрогин

– Тара услышала вашу просьбу и найден тот, кто способен получить Свет.

– Выдержит ли он испытания?

– Этого не знает даже Та, имя Которой мы не произносим. Никто не может предвидеть победителя в изменчивых играх Света и Тьмы. Он или пройдет испытания, или покинет поля этого мира. Пусть же вершится неисповедимая воля Сил!

– Да будет по слову твоему, избранная! – хором ответили Лидии ее «сестры».

Григорий стоял на берегу Гнилой Липы. В это утро он уже четырежды спускался к реке по воду. Ночью то ли мелкие бесенята, то ли звери повредили бочку с водой, где скитские иноки хранили воду для себя и для коровы, недавно купленной за сребреники, присланные из Манявы [124]. Брат Силуан вспомнил мирскую профессию, заделал дыру, а послушнику Сковороде выпало наполнить опустевшую емкость.

На половине подъема он присел отдохнуть и, неожиданно для себя, перешел в измененное состояние. Окружающее потускнело, из-за декораций мира выдвинулось нечто необъятное и настоящее. Удивление разбежалось мурашками по телу, а под черепом надулся ощутимый пузырь пустоты. Григорий долго стоял, восхищенный столь внезапным и полным исчерпанием вселенских пределов. Так долго, что перестал ощущать окоченевшие пальцы и губы. Ему вдруг захотелось вырваться из собственной плоти и решительно шагнуть за окоем мира, туда, где он только что почувствовал чье-то грандиозное и праведное присутствие. Как будто некто бесконечно благой и сочувствующий ему, бедному послушнику, шепнул: «Иди ко мне, сын мой, согрейся моим теплом, обрети пристанище в моем глубочайшем покое». Этот шепот потряс его естество сильнее грома. Он бы так и ушел из своего голодного, изморенного, замерзающего тела, если бы не внезапное мирское явление. От порога бесконечности его отвлекло появление местного подростка. Скуластого, круглоголового, с водянистыми невыразительными глазами. Видение благой беспредельности погасло, пузырь пустоты в голове Григория сдулся.

Мальчик остановился в пяти шагах от Сковороды, несколько минут наблюдал за его лицом, а потом произнес:

– Ты – дурило!

Григорий не ответил.

– Ты – дурило! – вызывающе прокричал отрок.

Григорий не отвечал, жалея об утерянном видении. С этим нахальным и поразительно упрямым парнем, которого в селе звали Нырком, он познакомился, как только прибился к местной киновии [125].

Тогда Нырок занял удобную позицию на скале, нависавшей над скитом, и бросался оттуда камнями. Один из камней больно ударил Григория по хребту. Старший по киновии иеромонах Авксентий посоветовал ему тогда не обращать на Нырка внимания.

«В уши безумнаго ничтоже не глаголити, егда похулит мудрыя твоя словеса», – напомнил старинную школярскую формулу иеромонах.

– Ты – дурило, дурило, дурило! – не умолкал Нырок. Его бессмысленные крики опошлили утреннюю благодать, разрушили прелесть осеннего опольского утра, отразились от холодной воды Гнилой Липы и поскакали куда-то на запад, к Рогатину.

«Господи, всюду одно и то же!» – думал Григорий, вспоминая венских и пресбургских подростков, чьи кукиши и непристойности за спинами странствующих монахов стали для него неотъемлемыми атрибутами городских прогулок. Добрые прихожане во всех христианских странах натравливали своих детей на иноков. Говорили им, что бродячие монахи – бездельники, живущие за счет других, что набожность их фарисейская, а на самом деле они проходимцы: тайком пьянствуют, не имеют страха Божьего и приносят несчастье.

«А разве плохо быть настоящим проходимцем ? – спросил себя Сковорода. – То есть во имя Божье идти и идти этим миром, собирать с его жестких стеблей золотые зерна духовного постижения?»

Григорий взгромоздил на плечи коромысло с двумя всклень наполненными ведрами, натужно выпрямился и, не спеша, двинулся скользкой тропой к скиту.

«Бросит или не бросит?» – гадал он, представляя, как Нырок выводит из-за спины свою грязную руку с булыжником. Он вспомнил старинную византийскую притчу о мальчиках, смеявшихся над священником. В притче рассказывалось, как из моря вышло чудище и безжалостно сожрало насмешников. Григорий представил, как из Гнилой Липы выбегает нечто вроде здоровенного сома с ногами, борзо догоняет и проглатывает Нырка. Как ни пытался Григорий отогнать от себя людоедскую фантазию, она упрямо обрастала деталями. Пока он дошел до ворот скита, у воображаемого сома кроме ног появились зубы и чешуйчатый хвост, а перепуганный до загаженных штанов Нырок перед смертью падал на колени, просил прощения и напрасно молил небо о милости.

С этой фантазией в голове Сковорода добрел до иеромонаха, стоявшего у ворот, словно серое изваяние. Авксентий смотрел на послушника. Густые брови нависали над глубоко посаженными глазами, как дощатые навесы над верхними окнами владыческой резиденции в Переяславе. Под этими бровями-навесами нельзя было разглядеть выражение его глаз. Лицо отца Авксентия грозно-розово пылало сквозь бороду и седые пряди, торчащие из-под потертой скуфейки. Ряса не скрывала монументального телосложения иеромонаха, мощных плеч и природной осанки воина. Поговаривали, что до пострига он успешно грабил купеческие возы и барские кареты, а за наименьшее сопротивление карал повешением. В одну из грешных ночей на душегуба сошло Божье озарение. Он навсегда отрекся и от разбойнического прошлого, и от мира. Сие чудо случилось еще во времена Яворского [126]. Уже много лет раскаявшийся тать умертвлял свою грешную плоть по малым тихим скитам, разбросанным меж Белым морем и землями волохов. Однако, вопреки многолетнему суровому посту, сила в теле монаха осталась. Она проявлялась неожиданно, иногда и без мышечных усилий. Казалось, монах себе как монах – ничего особенного. Однако же, когда Авксентий перед шляхтичем или сельским старостой отстаивал скитские привилегии, тело его, незримое под широкой рясой, вдруг проявляло властное свое присутствие, и мир становился теснее, у́же. Еще несколько минут, и родовитый собеседник Авксентия незаметно для себя терял гордую уверенность, прикипал глазами к темным провалам под густыми бровями, мялся, соглашался и отступал.

Когда Григорий достиг ворот, Авксентий экономным движением руки остановил послушника, пробежал глазами по его лицу и взглядом приказал ставить ведра на землю. Григорий выполнил безмолвную волю наставника, припал к его большой, поросшей жестким седым волосом, руке.

– Ты неспокоен, – заметил иеромонах.

– Да, отче.

– Отчего же?

– Плохое мерещится.

– Что именно?

– Только что имел видение, отче. Зрел злозатейное чудище, пожиравшее недоросля Нырка, яко кит праведного Иону. Держу в сердце, отче, зло на сего отрока. Вот оно, сие зло, и возникает перед моими глазами грешными мысленными парсунами. Отныне поклоны бить буду вдвое против обычного. Благословите, отче, на сугубое послушание.