Олеся Бондарук - Я, андрогин

Так когда все это началось? Я пытаюсь вспомнить, и у меня нет ответа. В тринадцать лет, когда я в первый раз надел мамину одежду? Или позже, в пятнадцать, когда я начал мастурбировать, разглядывая фотографии сексуальных красоток, и я хотел не их, нет, я хотел быть ими, одной из них… Или это было гораздо раньше, когда мне было восемь, и я решил, что мне не нравится мое имя, и в своих одиноких играх я стал мысленно называть себя по-другому, я выбрал новое имя – Амира. Почему-то именно сейчас, когда все так неуклонно идет к концу, мне так важно стало вернуться в начало, найти ту самую первую точку, и я не могу.

Я бы поговорил с Ратхой, потому что она всегда слушает меня, и она наверняка подсказала бы мне, где искать. Но я не могу, и в этом вся проблема. И я думаю, думаю о прошлом, о своем далеком детстве в Марокко, которое было, наверное, таким же, как у всех. Кроме секретов, которые я хранил, ясно понимая, что о таком говорить просто нельзя. Но ведь и остальные дети хранят секреты, у всех у нас есть маленькие грязные тайны, которые мы ревностно охраняем и прячем глубоко, под ворохом розовых лент, игрушечных машинок, деталек от конструктора и тоннами конфет: все что для нас символизирует чистое, правильное детство. Только какие-нибудь маньяки удостаиваются того, что умные взрослые люди начинают копаться в этой куче, выискивая их постыдные секреты. Я маньяком не стал и мог прожить правильную, обычную жизнь, а может, со стороны кажется, что я ее и прожил… Что же, придется обойтись без помощи дипломированных специалистов и делать все самому. Ратха, любимая, даже ты не можешь мне помочь.

Когда я вспоминаю о себе маленьком, я все время вижу себя на кухне, рядом с мамой. Подростком, я возвращался из лицея и шел туда же, на кухню. Я разговаривал с женщинами, помогал им готовить, смеялся над их шутками, расспрашивал о новых рецептах. Мой отец презирал меня за это. Пока он с братьями болтал о футболе и занимался НАСТОЯЩИМИ МУЖСКИМИ ДЕЛАМИ, которые заключались в просмотре телевизора и пересказе сальных шуток, которые они услышали на работе или от других таких же, стопроцентных, настоящих мужчин, я старался быть как можно дальше. А вечером они выходили на улицу, чтобы встретить таких же бездельников, подпирающих стены и рассматривающих женщин, которые проходят мимо, неважно, носят ли они хиджаб или европейскую одежду. Что ж, папа, после многих лет попыток доказать тебе, что я стою внимания, сообщений без ответа и диалогов по телефону, длящихся десять секунд, во время которых ты объяснял, как ты занят и почему ты не можешь поговорить сейчас, после всего этого я могу открыто заявить – я тоже презираю тебя. Ратха пришла бы в ужас, она сказала бы: «Ты что, это же твой отец», и даже нашла бы тебе какое-нибудь оправдание. Но я не она, я не обладаю этим даром любить всех и каждого. И в какой-то мере сейчас мне все равно.

Сегодня я говорю о далеком прошлом, о том, что было до Ратхи, хотя иногда мне кажется, что до нее никакой жизни-то и не было… Я вспоминаю себя, за три года до нашей встречи, и я чувствую только омерзение, к самому себе, к этому миру, к людям, которые встречались мне на пути. Я начинал свой день с косяка, и когда достигал того уровня отрешенности, который позволил бы мне примириться с тем дерьмом, в которое превратилось моя жизнь, я открывал свою дверь и выходил. На учебу, потом на работу, иногда в какой-нибудь бар с Джо, единственным человеком, с которым я хоть как-то разговаривал. К вечеру я повторял все снова, потому что спать я не мог. Марихуана смазывала цвета, чувства, лица, я просто не думал ни о чем. Я лежал на своей кровати, курил, слушал музыку, я вставал только для молитвы, и чтобы сходить в туалет. Иногда меня накрывала тоска, особенно в выходные, и я шел в церковь, садился на скамейку подальше от остальных и плакал. Слезы текли по моим щекам, пока я смотрел на статуи святых, и я даже не вытирал их. Что бы сказала моя мать, истовая мусульманка, если бы знала, что я хожу в католический собор?

Но сейчас это все не то, сейчас я ищу ту самую первую точку, момент осознания, что я не соответствую тому, чего от меня хотят, что во мне видят. Может, мне обвинить во всем собственную мать, которая так сильно хотела дочку, что решилась на четвертого ребенка, хотя первые три сына были уже достаточно взрослыми, а ее здоровье не очень хорошим. Бог снова дал ей сына – на первый взгляд. Но может, ее желания и молитвы были так сильны, что за внешними признаками мальчика скрывалась та самая нежная принцесса, о которой она мечтала? Во всяком случае, она об этом так и не узнала, моя мама, работающая с раннего утра до ночи, исправно читающая Коран и носящая хиджаб.

Мне жаль, что на всех фотографиях она с покрытой головой, потому что я помню ее другой, домашней, какой ее не видел никто из посторонних. В последнее время она сильно располнела, судя по фото, и возраст начал давить ей на плечи, она все еще выглядит сильной, но она уже не идет вперед. Она просто ждет, что же с ней случится дальше. А ведь я помню ее совсем другой. Когда я еще жил в родительском доме, я занимался стиркой. И я помню, что однажды в ворохе грязного белья я нашел пояс для чулок и сами чулки. Невероятное открытие! Конечно, я знал, что мои родители занимаются сексом, я даже знал, где они хранят презервативы, но найти такое! Я не решился их примерить, я просто не знал, как. Так странно представлять себе собственную мать, которая пытается быть кокетливой и желанной для моего отца! Никакого другого мужчины она не знала, он взял ее замуж, когда ей было шестнадцать, и с тех пор они всегда были вместе. С каждым годом она становилась все ворчливее, а ее религиозность приближалась к фанатизму. Но иногда она была и другой, простой, милой, готовящей для всех сладкие пироги и потихоньку подсовывающей мне один попробовать, хотя остальные должны были ждать до конца ужина.

Я давно уже не ездил повидать ее. Сама она никогда не покидала Марокко и пришла бы в ужас от мысли о поездке во Францию, где женщины позволяют свободно гулять с непокрытой головой и голыми ногами. Она говорила так, словно в Марокко таких женщин не было. Но в Марокко она могла осуждать их громко, не стесняясь. В другой стране она бы себе такого позволить не смогла, моя бедная мама, для которой критика других – одна из радостей жизни. Она так хочет быть хорошей мусульманкой, что иногда я спрашиваю себя, не упрекает ли она сама себя за простые удовольствия вроде просмотра сериала или вкусной еды.

Она настолько старается быть правильной, что не допускает и мысли о том, что ее мнение может быть неправильным. Я отдалился от нее, и все, о чем мы говорим, – это рецепты, новости из жизни многочисленной родни и очередные финансовые безумства моего отца. Последнее – неприятная тема, после которой она обычно просит денег, чтобы погасить очередной кредит, не уставая повторять, что это мой сыновний долг. А потом она идет работать и работает порой по четырнадцать часов, готовя многочисленные блюда для своих клиентов. Даже сейчас, когда она уже немолода, она не дает себе отдохнуть. Но моя мама не виновата в том, что я такой. Я могу упрекнуть ее в черствости, в странном понимании семейных ценностей, в нежелании принять Ратху в нашу семью, но не в этом, не в этом…