Ирина Ясина - Книга волшебных историй (сборник)

– А, вот еще, забыла: у меня есть водительские права на имя Камиллы Робинсон, украла у девчонки в студенческом хостеле, до сих пор стыдно, но по ним можно кое-где передвигаться. Жаль, в самолет с ними не пролезешь… Но в какой-нибудь пансион, в какую-нибудь ночлежку – плюнуть раз… А вообще, всегда полезно напроситься к дальним знакомым из другой жизни. И еще: в совсем чужом или подозрительном месте обязательно делать «куклу». Понимаешь?

– Нет.

– Ну-у… Просто, не ложись в ту постель, что для тебя приготовлена. Кладешь туда рюкзак, шмотки, полотенца… Художественно камуфлируешь, как бы человек с головой укрылся…

– А сама…

– А сама – как получится. Однажды всю ночь просидела на подоконнике за занавеской. Но он был довольно широким, подоконник.

– Послушай, мое сокровище. Откуда ты всего этого набралась – как вшей?

Она недоверчиво смотрела на него, высоко подняв свои полетные брови, искренне удивляясь:

– Да ты что! Я, когда поняла, что меня ждет – после той встречи с Большой Бертой, – скачала из интернета все шпионские романы и выучила все правила, как уходить от погони. Я тебе отбарабаню все методы слежки за объектом: правильная наружка – это всегда бригадой. Иногда преследователи идут «гуськом» – обгоняя объект, как бы передают его друг другу; или по обеим сторонам улицы идут… А есть еще метод «коробка» – когда «закрывают» все входы и выходы в здании… А есть «провокация» – это когда объекту демонстрируют агрессивную слежку. Короче, в романах все есть, на любой случай: писатели ведь тоже консультируются со специалистами, это же ясно.

Это ясно… Это просто: сойти с ума – вот так-то, ночью, на подоконнике, за занавеской… Да, крепкий орешек твоя драгоценная глухая приблуда…

Сейчас он понимал – почему она не побоялась причалить к нему на острове – к нему, незнакомцу, нох айн казахе … «Стаканчики граненыя» – вот был пароль. Он, Леон, «своим» был, из детства явился, из отцова гнезда, – посланец Желтухина… И потому так доверчиво подошла и заговорила по-русски, домашним языком, с домашними интонациями, будто к отцу обращалась… И ела из его рук, и так бурно, так много говорила, что даже показалась болтушкой…

А теперь представь, что она пережила там, в лесу, когда ты завел ее в чащу и сдавил горло… Какие мысли мелькнули в ее голове?.. Господи, затоптать бы это подлое воспоминание…

А она все тормошила его и требовала – чтобы он спросил еще что-то, и готова была рассказывать, объяснять, уточнять подробности, описывать приметы внешности, характерные жесты, повадки, походки…словно дождалась, наконец, той минуты, когда ее феноменальная природная наблюдательность, ее острый глаз и незаурядное умение сопоставлять обрывки случайно «увиденных» слов, обобщая, вытягивая общий смысл, – окажутся не то, что востребованными, а жизненно необходимыми – для Леона, для нее самой, для их будущего… Впервые за эти месяцы разомкнулся железный ошейник, защелкнутый у нее на загривке; впервые она чувствовала себя защищенной; чувствовала, что – не одна. Бросалась к Леону, обеими руками энергично и азартно трясла за плечи:

– Ну, спроси еще, спроси, что хочешь!

Он же – наоборот – пытался ее расслабить, успокоить, чтобы неожиданным, вскользь, вопросом-крючком выдернуть из памяти то, о чем она, возможно, забыла упомянуть или подсознательно боялась тревожить, или считала неинтересным.

Леон уже не был уверен, что Гюнтер добивался ее смерти. Припугнуть, чтоб не повадно было соваться, куда не следует, это – возможно…

Он уже знал весь маршрут ее передвижений, все места, где она нанималась подработать, все ее контакты, всех знакомых, приятелей, обидчиков и врагов… С каменным лицом, со сжатыми челюстями выслушал историю убийства в Рио (как сама она это называла), – не настаивал, сама захотела все рассказать, и видно было, – столько раз рассказывала это себе самой, столько прокручивала, выжимая трагедию досуха, что вслух получался просто протокольный перечень ужасных минут: сорвали фотоаппарат, поволокли… и когда она лягнула в мошонку того, огромного, другой, мозгляк, усики ниточкой, видимо, ударил ее сзади по голове… и больше ничего – до всплывшего медленной мутной луной плафона дневного света в палате, после трех дней черной комы.

В конце концов, она с облегчением повалилась на тахту, выдохнула с протяжным стоном и потянулась, закинув руки за голову. Устала, вывалила все до донышка, не оставив за душой ни крошки, ни запятой, ни единой тучки на биографии… Даже про старого балбеса Рауля рассказала, с татуировкой его – коптским крестом. Расписала живописную Луизку, с ее ароматическими свечами, «девочками» и всепрощающим Буддой в уголке двора. Юрчу – ворюгу изобразила, с его идиотскими деревянными покойниками… Ей было легко, спокойно, даже весело; от бури вываленных слов, от прерывистого дыхания, от порывистой жестикуляции слегка звенело в голове, и хотелось разом перечеркнуть несколько лет своей жизни, все напрочь забыть, – и ни капельки не жалко! Вот бы такую таблетку изобрели… А теперь бы заснуть – сладко, уютно, и спать, и спать, как в детстве, на «рыдване» дяди Коли-Зверолова, чувствуя только папины руки, когда он укрывает ее сползшим на пол одеялом…

Леон вышел в кухню, вымыл яблоко, вернулся и протянул Айе. И молча глядел, как с удовольствием и хрустом она оттяпала огромный кусок и стала жевать, по-детски тараща на Леона блестящие, не просохшие от слез глаза. Дождался, пока она догрызет все до черенка, улыбнулся и мягко проговорил:

– А теперь с самого начала…

…Так, часа через полтора он раскопал «дядю Андрея», и ту давнюю встречу на вершине горы Кок-Тюбе, где они повстречались с Фридрихом.

– «А девочка – красотка…».

– «То-то и оно»…

– «Бедняжка»…

– «А ты полегче: мы фантастически понимаем по губам»…

– «Твоя мама, Айя, была прелестной женщиной. Прелестной!».

– Понимаешь, хотя они и встретились случайно…

– Погоди, – остановил он ее. – Не торопись. Вот теперь о «случайно», и о Фридрихе.

Неистовые сплетения под землей многолетних корней… Он расплетал их с той же вкрадчивой и хищной осторожностью, с тем же страстным азартом ищейки, с какими распутывал когда-то сложнейшие змеиные клубки террористических ячеек где-нибудь в Рамалле или Шхеме. Засыпал Айю вопросами, останавливал, возвращал к уже сказанному, поворачивал прежний вопрос неожиданной стороной, озадачивал, огорошивал, обвинял в противоречиях. Встречала ли она, Айя, еще когда-либо Крушевича? Может быть, в Лондоне, в доме Фридриха? Присутствовала ли когда-нибудь Елена на встречах с партнерами «Казаха», или была всего только женой, мало осведомленной в делах мужа? Видала ли Айя что-то еще, кроме той пластиковой папки из сейфа в кабинете Фридриха, и не помнит ли, кто, кроме Фридриха, подписал ту бумагу?