Ирина Ясина - Книга волшебных историй (сборник)

Леон сказал, глядя в ее глаза цвета золотистого ликера:

– Я люблю тебя. Знаешь, что я сделаю, когда мы вернемся домой? Сначала я расстегну твое…

– Но я же не понимаю по-русски! – сокрушенно воскликнул Филипп и развел руками.

– Идите вы к черту оба, – вздохнул Леон. – Устал от вас.

И все трое вдруг расхохотались…

– И отпустите меня отлить, ради бога, – взмолился Леон, – нет сил терпеть, карауля вас, как двух драчливых баранов…

Вернувшись из туалета, он застал чуть ли не идиллию: Филипп рассказывал коронные «брючные байки» своего отца, Этьена Гишара, известного дирижера – тот в молодости был к тому же недурным скрипачом, и до войны активно гастролировал…

Более всего в этих старинных гастрольных байках Леона изумляла их схожесть с гастрольными историями музыкантов какой-нибудь Адыгейской филармонии, – в свое время ими во множестве сыпал «Верный Гриша», а позже Леон и сам любил порадовать компанию анекдотами из собственной концертно-студенческой биографии.

– И вот он приезжает в Ментон… а год, скажем, тридцать пятый, тридцать шестой, селится в самом изысканном местном отеле на шестнадцать комнат, идет на репетицию, затем обедает, отдыхает… А перед выступлением открывает, наконец, чемодан, который ему всегда складывала мама – чтобы переодеться в концертный костюм…И с леденящим ужасом обнаруживает, что мама забыла положить концертные брюки! Кошмар! Тогда все было строго: музыканты выступали только во фраках. Брюки черные, с лампасами: атласной такой продольной полосой по шву…Что делать? Выход один – бежать вниз, в ресторан, одалживать брюки у какого-нибудь официанта: по странной моде того времени, официанты носили точно такие же брюки с лампасами…

Леон, вероятно, в пятидесятый раз слушал эту историю – с неизменным интересом. Филипп был незаурядным рассказчиком: ни одного лишнего жеста, ни одного лишнего слова, и при том – полнейшее ощущении чуть ли не экспромта:

– Итак, папа рысью бежит в ресторан и обнаруживает, что именно в этом заведении официанты одеты не так, как всюду, причем, странно гордятся своей trademark – брюки и жилетка в тонкую белую полоску! Ну, делать нечего, времени нет, воскресный день, все магазины закрыты… Папа натягивает штаны какого-нибудь Шарля или Мишеля, опрометью мчится в концертный зал, где играет в брючках пошлого альфонса сложнейшую программу!.. Ну, все прошло блестяще, публика доброжелательна, – аплодисменты, корзина цветов… Наутро папа завтракает в том же ресторане и читает ревью на свой концерт в местной газете. Рецензент разливается соловьем: звук, интерпретация, техника, музыкальность, ансамбль с оркестром!.. и в самом конце: «Кроме того, молодой солист привез нам из Парижа новую столичную моду: элегантные брюки, и не черные, а в деликатную полоску!»

Ну что ж, все идет прекрасно, можно успокоиться… И передохнуть, так как за этой байкой идет другая, но с теми же забытыми брюками – у Филипповой мамаши, судя по всему, был явный комплекс, связанный с нижней частью тела своего супруга. В этой второй истории блестящий Этьен Гишар выступал в Лионе с каким-то вокалистом, и тоже, как на грех, в воскресенье, так что, на сей раз, пришлось им выходить на публику попеременно: когда певец дотягивал последнюю ноту, он вбегал за кулисы и сдирал с себя штаны. А Этьен, уже стоял наготове – в подштанниках и со скрипкой, – молниеносно их натягивал и выскакивал на сцену. И все бы ничего, но певец был выше ростом, и брюки его собирались гармошкой на туфлях. Кроме того, им не удалось вместе выйти на поклоны, хотя публика хлопала очень долго…

– …Я и сам терпеть не могу Лондон, – говорил Айе коварный Филипп, попыхивая трубкой, протягивая через стол свою мягкую руку потомственного дирижера, и как бы уминая, вылепливая толстыми пальцами тонкие пальцы Айи. – Разве он может сравниться с Парижем… Антикварная лавочка, индийская лавочка, величественный табачный ларёк… А их национальная кухня – о, пощадите мой желудок!.. А-а-а-а!!! (это Айя перехватила его руку и сжала ее). Ох, дорогая, у вас совсем не женская, такая сильная рука!

– И шея сильная, – добавила она. – Знаете, сколько весит фотоаппарат с большой линзой?

– А сколько весит дохлый удав! – подхватил Леон.

Дома им все же пришлось объясниться:

– Понимаешь, радость моя…

– Только не называй меня своей радостью, как эту консьержку, а то я решу, что ты – Филипп.

– Хорошо, моя мегера, мой идол, моя худющая страсть – так лучше?

– Я не худая, я в теле…

– О-о-о, да! сейчас начну вытапливать этот жир…

– Пусти, перестань меня хватать, говори, что хотел…

– Сначала кофе сварю, ты не против?

– Мне не кофе, а чай…

– Да ты просто нох айне казахе !

– Да, и с молоком…

Они просидели на кухне до глубокой ночи. Он доказывал, убеждал, уговаривал, рисовал дивные картины, высмеивал ее страхи, описывал дом главного редактора какого-то музыкального издательства, с которым должен был в Лондоне встретиться: якобы там над старинной печью в кухне всегда сушатся серые залатанные кальсоны… Она сначала смеялась, потом плакала, опять смеялась его шуткам… Наконец, на выдохе смеха, согласилась «поехать в этот чертов Лондон»… Он поздравлял себя с выигранной битвой, – вспотел от напряжения, как дровосек, хоть рубашку выжимай.

Затем минут пять они целовались над пустыми чашками – умиротворенные, обсудившие все детали поездки…

…после чего она объявила, что все-таки, нет, никуда с ним не поедет:

– А вдруг я столкнусь там с Фридрихом? Елена таскается с ним на всякую музыкальную… – и вовремя запнулась, – видимо, собиралась нечто сказануть: музыкальную чушь? хрень? Да уж, сейчас ей, бедняге, придется придерживать язык на кое-какие темы.

Леону следовало бы просто утащить ее в постель – а утром видно будет. Но он устал, разозлился, и как это прежде бывало на допросах, от упорного сопротивления объекта повел себя еще мягче: надо было захомутать эту кобылку, – хватит, натанцевались.

– Ты не только столкнешься с ним, – скупо улыбаясь, совсем иначе улыбаясь , проговорил он. – Ты напишешь ему и напросишься в гости.

Она молча уставилась на эту улыбку. Так он смотрел на нее там, на острове , перед тем, как заманить в лес. Испуганным шепотом спросила: – Зачем?

У него в заначке имелось, по крайней мере, три убедительных ответа и три разных улыбки на подкладку, но он, беззвучно рисуя губами слова, будто их кто-то мог подслушать, сказал:

– Не знаю… – что было, во-первых, чистой правдой, а во-вторых – единственно верным в эту минуту ощущением; и единственно родственным ее внезапным птичьим перелетам.

Ему не нужен был Фридрих. С Фридрихом, и очень скоро, разберутся другие. Гюнтер – вот за кем он охотился, неуловимый Гюнтер, племянник генерала Бахрама Махдави, вероятный секретный координатор по связям КСИРа с Хизбаллой. Там, в доме Фридриха, таился шанс выудить какие-то сведения о маленькой неприметной бухте, о частной почтенной яхте, чьей конечной целью будет Бейрутский порт… В сущности, именно в том доме могла их ожидать вольная. Леон ехал в Лондон за выкупом. Он давно задумал этот обмен с конторой, еще в тот день, когда Айя, сидя на его колене, подтвердила присутствие Гюнтера в Иерусалиме в день убийства старика-антиквара. Что ж, если на то пошло, мы не чураемся торга: я вам сынка, Гюнтера, или как там его еще зовут… а вы мне – покой и волю. То есть, – Айю… Конечно же, – Айю…