Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда

Я смотрел на мозолистые, узловатые, заскорузлые от работы руки крестьянок, наших женщин. Смотрел на тех немногих мужчин, которых оставила живыми война, на подросших за послевоенные годы ребят, заканчивавших школу, ждавших призыва в армию, а потом... Потом перед ними открывался мир, новостройки, вся наша огромная Родина. Счастья им! Только бы они когда-нибудь вернулись! Пусть едут на новостройки, осваивают необжитые пространства, только бы возвращались! Ну не все, хотя бы половина. Потому что в наше село после армии не возвращался надолго почти никто.

Все это я осознал, почувствовал глубже потом, когда прошло уже несколько лет с начала моего председательствования, когда полетел в космос Гагарин и мир восторженно приветствовал новую победу нашей страны. А я ломал голову, как удержать дома молодежь, как сделать для нее родное село лучшим местом на свете — не для городского отпуска, а для жизни.

Нелегко дался мне первый год в селе. Двое моих предшественников на посту председателя колхоза особенно не задерживались. Последний не отработал и года. Разве могли люди поверить мне сразу? Время должно было все доказать, время и работа; то, что я говорил, предлагал, поначалу принималось настороженно, с недовернем. Людям хотелось, чтобы я думал только о дне сегодняшнем, а я думал и о завтрашнем, о будущем. Тогда это был единственный выход: встряхнуть односельчан чем-то необычным, небудничным. Психология, черт побери! А может, я ошибался? Даже на правлении колхоза мои предложения об асфальтировании улиц, о новом помещении для конторы проходили туго, со скрипом. В селе асфальт? Зачем? Есть столько других проблем! Контора в два этажа? Хватило бы и одного. Зачем селу те два этажа? И ведь был резон у моих оппонентов, вот в чем штука! А я стоял на своем. Кое-что все же понимал лучше их! Сидел ночами, думал, считал, бегал по разным организациям, выбивал фонды. И вот что-то стало удаваться, не сразу, постепенно, но недаром у нас говорят: вода камень точит.

Со стороны, как водится, видней. Когда начальство стало к нам ездить, делегации посылать, мы почувствовали: тронулся-таки лед! Внешний вид? Не только. Настроение у людей изменилось, они начали понимать — перемены возможны, дома может быть лучше всего. С годами, когда встал вопрос о Доме культуры, противников уже не нашлось. И молодежь призадумалась. В город уходить стала с оглядкой; сначала один, демобилизовавшись из армии, осел дома, потом другой... Ну да, не так все просто. Но кто же побежит от хорошего, от работы, если она со смыслом, если можно самому менять жизнь к лучшему!

Я разрабатывал планы, советовался, все как положено, и убеждал, убеждал, убеждал. Почему мы должны быть хуже той же Франции? Почему ждать чего-то необычного, нового только в будущем?

На асфальтирование вышли всем селом, от мала до велика. Бог с ним, с асфальтом. Поняли люди своего председателя. Вот это и было моим первым успехом. Так я начинал...

Ясно, всегда довольным не будешь, да и не можешь быть, потому что ни одна человеческая радость не продолжается больше, чем то самое мгновение, когда произносятся слова: я счастлив. И нужно успеть сказать себе это, ведь для того, чтобы говорить «я был счастлив», есть все последующее время. С возрастом я прихожу к мысли, что людское счастье слепо...

Я был счастлив! Спасительная соломинка памяти довекует со мной до конца. А может, я счастлив и теперь?..

Что мы знаем о себе?

Сухие русла, увядшие тропинки памяти, желтые листья времени — уже осень, уже поздняя осень... Время, мой век, моя жизнь. Как будто какой-то пожилой человек подошел к моему окну. И смотрит на меня, смотрит...

У него был хорошо поставленный голос профессионального оратора, и Андрий подумал, наверное, юрист или учитель, потому что речь его отличалась даже некоторой изысканностью.

— ...И потому сегодня, — продолжал выступающий, — когда мы с полным правом можем называться не просто отдельным, пусть даже и объединенным партизанским отрядом, а действующей частью французской армии франтиреров и партизан, у которой уже есть свое правительство... Не сегодня завтра Англия и Америка признают Временное правительство Французской республики во главе с генералом де Голлем, и мы вольемся в состав регулярной французской армии. Мы гордимся своей нацией, своей культурой, можем гордиться и своей борьбой за освобождение, за победу над врагом. Но во Французской республике всегда действовал закон, в этом сила нашей культуры, я имею в виду уважение к своей традиции и к международным нормам. По законам военного времени вражеского офицера, да еще в чине капитана, должен судить военный трибунал. Я знаю, это преступник, и полагаю, что суд приговорил бы его к виселице. Но необходим именно суд, правосудие, необходим закон, мы должны уважать себя...

Типичный голлист, думал Андрий, чистой воды. До победы еще вон как далеко, а он уже старается провести линию раздела. Сейчас в Национальном фронте все вместе воюют с фашистами, но время схватки идей внутри Франции явно не за горами. Вот этот седоватый, похожий на нахохлившуюся птицу человек — командир партизанского отряда в нашем соединении, соратник, а послушаешь его речи...

— Да, мы должны уважать себя, — так начал Массах, — справедливо сказано. Уважать себя как представителей французского народа, борющегося с фашистскими захватчиками, уважать память тех, кто погиб в этой борьбе. А их было немало. Все мы знаем, что сейчас, в предчувствии полного разгрома, гитлеровцы просто звереют. Массовые расстрелы заложников, смертные приговоры едва ли не для каждого схваченного живым макизара или подпольщика. Несколько дней назад в «Леттр Франсез» мы читали статью Луи Арагона о расстреле двадцати семи ни в чем не повинных заложников в Лионе. Самому младшему было семнадцать лет. Вот эти гитлеровцы, стоящие сейчас перед нами, в течение пятнадцати часов, пока шел бой, разоряли и мордовали мирное крестьянское население. Подсчет точный — в селе сожжено восемнадцать домов, изнасилованы женщины. Фашисты сдались в плен, хорошо, будем обращаться с ними, как с пленными. С теми, кто воевал против нас с оружием в руках, но не с теми, кто жег крестьянские дома и насильничал. Крестьяне указали на них — на этих восемнадцать насильников и поджигателей. Кара для них одна — расстрел на месте. И то, что один из них был капитаном немецкой армии, не только не делает меньше, а увеличивает его преступление. Он руководил действиями солдат, он же был одним из поджигателей и насильников. Как же его судить? Считаю, что приговор ему, как и всем остальным, может быть только один!

Голлиста поддержали немногие, большинство считало, как и Массат: расстрелять.

— Я тоже, — сказал Пако, — я тоже буду расстреливать.