Леонид Габышев - Жорка Блаженный

— А на черной скамье, на скамье подсудимых…

Я почувствовал на затылке тяжелый взгляд и обернулся. За моей спиной стояло НЕЧТО и тупо скалилось. Это был Чита — постоянно прописанный жилец палаты № 2, безнадежный дебил двухметрового роста. Он почти не разговаривал.

Знакомство продолжалось. На ближней от меня кровати, вытянувшись в струнку и сложив руки по швам, лежал придурок с закрытыми глазами, как заведенный мотая башкой по подушке. Влево-вправо. Вправо-влево.

Мое появление никого не заинтересовало. Каждый был занят собой. Два дурака сидели на кровати лицом к лицу, по-мусульмански поджав ноги, и поочередно шлепали друг друга ладонью по лбу. Шлепки вызывали смех.

— А щас я!

Раздался шлепок.

— Гы-гы-гы…

— А теперь я!

Снова шлепок.

— Гы-а-гы…

Еще одна мрачная личность лежала на боку, подложив ладонь под щеку, и в угрюмой задумчивости о чем-то размышляла.

— Эй! — обратилась ко мне Лена Костенко — красивая, с глазами молодой стервы и с садистской искрой в темных зрачках дежурная медсестра. — Вот твоя кровать, ложись…

Взяв за руку, хотела подвести к больничной койке, приняв мое состояние за привычное. Я вырвал руку.

— Смотри ты, гондон, еще брыкается! Ложись щас же, пока сульфозин в жопу не влупила. Говно!

Я покорно лег на кровать.

Вскоре санитар Борька, держа за локоть, привел еще одного страдальца. Это был длинный, худой малый лет двадцати с широко открытыми от недоумения глазами. Борис, подведя его к свободной кровати, приказал:

— Игорь, ложись!

Игорь сел, сложив на коленях руки, и стал со страхом озираться, вздрагивая от мычания, блеяния и движения окружающих.

— А на черной скамье, на скамье подсудимых…

Черная Скамья завел шарманку и решил размяться. Заложив руки за спину, стал быстро ходить между кроватями. Глаза новичка открывались все шире и шире, и он, встав с койки, подошел к дверному проему.

— Слушайте, а зачем меня сюда? Я ведь не сумасшедший. Выпустите меня, пожалуйста, отсюда, — обратился он к дежурным санитарам Борьке и Вовке, сидевшим на диване напротив наблюдательной, и сделал попытку выйти из палаты.

— Назад!

— Ну позовите врача, ну пожалуйста. Я объясню ему. Пусть меня вызовут к врачу. Это ошибка. Зачем меня держат с сумасшедшими? Я же нормальный.

Коротким, резким ударом ноги Борис толкнул в ноги канючащему раздаточный лекарственный столик. Алюминиевый бортик рубанул по костям.

— Что вы делаете?! — воскликнул парень и схватился за ноги. — Фашисты!

Легко вскочив с дивана, два бугая накинулись на протестанта. Серией мощных натренированных ударов по челюсти и в грудь сбили бедолагу с ног и завалили на кровать. Борька залез на спину оглушенного парня и стал выкручивать руки. Другой экзекутор, Вовка, держал жертву за ноги, чтоб не брыкался, хотя Игорь от нокаута только разевал рот, как пойманная рыба, не помышляя о сопротивлении. За экзекуцией с тайным наслаждением наблюдала прибежавшая на шум медсестра Костенко.

— Ты врача хотел? Щас тебе будет врач! Ленок, неси шприц! — крикнул ей через плечо Борис, связывая руки больного полотенцем.

Ленок несла большой шприц, наполненный желтой жидкостью. Это сульфозин. Стащив штаны с оглушенного, она с наслаждением влупила толстую иглу в правую ягодицу и сильным резким движением опустила поршень до упора. Горячий укол разорвал живую плоть. Дернулось, изогнувшись, казнимое тело и исторгло животный рев, перешедший в волчий вой. Крик хлестанул по нервам обитателей палаты. Захныкали два дурака-«игрока», забился в эпилептическом припадке красивый и несчастный двенадцатилетний малыш. Раскачивая сетку, стал подпрыгивать и издавать вопли беспрестанно мотавший до этого головой шизофреник, завыл, подражая казнимому, Чита-олигофрен…

— Заткнись, падла! — Брошенный по дуге кулак Борьки-санитара забил Чите едва зародившийся вой обратно в глотку.

Вовка-санитар схватил своими кувалдами ножки кровати, на которой, как на батуте, прыгал и завывал больной, и, приподняв, грохнул ими об пол.

Я сжался под одеялом, заткнул уши, и у меня от потрясения начался приступ. В голове завыли волки, загудели, забухали колокола, в глазах заплясали желтые круги, и я отключился.

Очнулся ночью. В палате — тихо. Несчастный, получивший чудовищную порцию смирительного, все так же лежал со связанными за спиной руками и с заголенной задницей, глухо, как в бреду, повторяя:

— Негодяи… мерзавцы… фашисты… гады…

Глаза его были закрыты. Изо рта текла слюна. Борис дремал на диване. Ему надоело слушать проклятия, и он подошел к бредившему. Взяв за волосы, задрал голову вверх и, глядя в замутненные глаза, стал назидательно говорить:

— Ну что, дружок, понял теперь, куда попал? Заруби себе на носу: сюда здоровые не попадают и выходят с клеймом — не сотрешь за всю жизнь. Так что молчи в тряпочку. А будешь на персонал хер дрочить — вообще не выйдешь! Или вынесут ногами вперед. Так что отдыхай, орелик!

Бросив голову бредящего и едва ли соображающего парня на подушку, развязал ему руки, натянул на задницу штаны.

Непривычная обстановка действовала на меня угнетающе. Я лежал с открытыми глазами, слушая хрюканье, бульканье, жалобное всхлипывание спящей палаты, и соображал — куда попал?

Захотелось в туалет.

У выхода, не переступая роковой черты, спросил разрешения у дремлющего на диване санитара Вовки.

— Давай, — буркнул потревоженный цербер.

Проходя мимо процедурки, увидел там санитара Борьку. У него на коленях сидела Ленок.

Вернулся в палату. Не спалось. Из процедурки доносились грубый голос санитара и женское воркование.

— Да… да… да., конечно… — чирикала Ленок.

— Бу… бу… бу… — басил Борис.

Стихло. Послышалась возня. Все завершилось глубоким умирающим стоном.

Борис возвратился.

— Давай, — кивнул он напарнику в сторону процедурки и грузно плюхнулся на диван.

Все повторилось. Опять возня и опять стон ненасытной стервы.

Утром Черная Скамья, расхаживая между кроватями, вновь затянул:

— А на черной скамье, на скамье подсудимых…

Кашлянье, харканье, зевание проснувшейся палаты.

Хлопанье дверей. Звяканье склянок в процедурке. Разноголосица новой смены.

— Так, пить лекарство! — Посвежевшая за ночь Ленок подкатила к наблюдательной столик, уставленный капроновыми стаканчиками с водой и горками разноцветных таблеток.

Обитатели палаты поочередно подходили и глотали пилюли. Санитар Борька наблюдал.

Черная Скамья, высыпав в рот горсть разноцветных колес, хотел отойти, но Борька, шагнув к нему, громко сказал:

— Открой рот!

Черная Скамья — так я окрестил Вергазы — злобно сверкнул глазами. Взяв в руки его узкое, хориное лицо, санитар надавил пальцами-сардельками на щеки. Открылась гнилая пасть убийцы. Из-под нечистого языка вывалились таблетки.