Леонид Габышев - Из зоны в зону

— Никогда б не подумал, что и вы попали в сталинскую мясорубку. Налейте по стаканчику. — Коля помолчал. — Илья Васильевич, мне тоже пришлось отсидеть пять лет.

Ходаков удивленно поглядел.

— Вот бы никогда не подумал. Ты-то за что?

— За воровство, по малолетке.

— Да-а, — Илья Васильевич вздохнул.

Они выпили крепкую брагу. Ходаков крякнул.

— Я тебя давно заприметил, когда ты еще слесарем работал. Ты на лекции о Солженицыне, — я это хорошо запомнил, — задал лектору вопрос, как расшифровывается ГУЛАГ?

— Илья Васильевич, вас за что по пятьдесят восьмой посадили?

— За подготовку вооруженного террора. А какой вооруженный террор я готовил? Работягой был. Я следователю сказал: «Обвинение не признаю». Он бросил Кодекс на стол и закричал: «Выбирай любую статью, но меньше восьми не получишь!» Я тогда в Оренбурге жил. Я родом оттуда. Со мной в камере один сидел, дак его посадили за то, что спалил оренбургский элеватор. А он не сознавался. Его вызвал следователь и спрашивает: «Ну что, надумал?» Окна кабинета выходили на элеватор, а элеватор стоит целехонький. Михаил, его звали Михаил, фамилию забыл, и говорит следователю, глядя в окно: «Да вон элеватор-то, вон, не: горел, что мне сознаваться?» Следователь затопал и закричал: «Тебе говорят, что элеватор спалил ты, ты вот и сознавайся». Не знаю, сколько лет дали Михаилу, я вскоре на зону ушел.

Коля закурил и хлебнул браги.

— Да, несправедлив Бог, несправедлив…

— О каком Боге ты говоришь?

— Как о каком? О Боге, сотворившем небо, и землю, и нас.

— Ты что, в Бога веришь?

— Не совсем. А в кого верить? Лучше верить в Бога, чем в коммунизм. Пусть и нет Бога, но от этого хуже не будет, а вот от коммунистов…

— У нас в зоне сидел поп. Я поначалу с ним общался. Но потом посмотрел на него, как он хлеб сушит, на черный день оставляет, а хлеб плесенью покрылся… А нам проповедовал: Бог да Бог. После этого я с ним не разговаривал. Неужели Бог говорил: пусть пропадет хлеб, но ты не отдай его ближнему.

— По одному попу нельзя делать вывод.

— Ладно, ну его — Бога, а вот о попе еще скажу. Он к нам на зону в конце сороковых пришел. До этого на Севере сидел, ну и его, как грамотного, взяли в спецчасть писцом.

У них баня от бараков метрах в пятистах была. Придет этап, и первым делом в баню. Они распарятся, а их в исподнем ведут в барак. На улице холодища, ветер, и после такой баньки половина помирала. А в спецчасти на делах писали: «Умер по приказу министра».

Ходаков закурил «Беломор», а Коля сказал:

— Да, падлы, народ им не жалко.

— У нас в зоне такого не было. Я в Оренбургской области и сидел. Но если умрет человек, его везут хоронить, а на вахте, для точности, — вдруг оживет, — череп топором размозжали.

— Сталин собака. По его приказу все делали.

— А я, Коля, на Сталина не обижаюсь. Не мог он за всеми лагерями уследить. Берия в основном, Берия виновен. А Сталин, как никак, выиграл войну. Когда его из Мавзолея Хрущ выкинул, я в «Тяжстрое» работал. У нас митинг был. Меня, как репрессированного, вызвал секретарь парткома и попросил против Сталина выступить. Я отказался.

В который раз Петров слышал подобное. Человек чудом жив остался, а спустя много лет против Сталина слова плохого не скажет. Вот парадокс человеческой природы.

Он допоздна засиделся у Ильи Васильевича, и стал у него бывать часто, слушая рассказы о зоне, о предреволюционной поре, о коллективизации. Как-то сказал:

— Я пробую писать, меня публиковали в многотиражных газетах.

— У тебя есть знакомые писатели?

— Есть, Левин. Я брал у него интервью, но интервью не опубликовали.

— У меня вот какое дело. Осенью будет пятнадцать лет, как не могу добиться правды. Может, познакомишь с Левиным, и он поможет.

Илья Васильевич, закурив, рассказал, какой правды добивается пятнадцать лет.

Работая тарщиком на сталепроволочноканатном заводе, не мог равнодушно смотреть, как сжигают десятки тысяч вполне пригодных барабанов, и подал рацпредложение. Тогда администрация дала объявление, что барабаны завод отпускает на дрова. Илья Васильевич предъявил директору ультиматум: не выйду из кабинета до тех пор, пока не решим вопрос о ремонте барабанов. Директор сдался. Илье Васильевичу выдали удостоверение рационализатора и аванс сто пятьдесят рублей.

Бригада Ходакова дала заводу экономии около ста тысяч, но вознаграждение не заплатили. Директора Хватова перевели на Орловский сталепрокатный завод, и Илья Васильевич воевал за премию вот уже пятнадцать лет.

Выслушав, Коля сказал:

— Я читал в «Социндустрии» о Хватове. Что они сетку вагонами налево продавали, это ничего. Там вот что не написано: они загнали кому-то маневровый тепловоз, и его по сей день не найдут. Это мне говорили ребята, кто уехал с Хватовым в Орел ради квартиры.

— Вот вор! — воскликнул Ходаков — Даже маневровый паровоз продал! Не иначе, кавказцам.

— Я бы на вашем месте жалоб не писал. Разве можно в нашей стране добиться правды?

— Постой, Коля. Зря ты так. За правду я буду до конца жизни бороться. Мне не нужны их деньги, но если заплатят, — а меня вымогателем обозвали, — я переведу их в фонд мира.

— За правду в нашей стране в психиатричку угодишь.

— Не боюсь и этого! В тюрьме под следствием сидел с горным инженером. Он несколько лет проработал в Германии и рассказывал, что Германия очень сильна и богата, и что быстро ее не победим. А когда нас везли в зону и зашел разговор об этом, я сказал, что воевать придется долго. Не успели нас привезти, как меня вызвал Кум. «Что, — говорит, — ведешь пропаганду о непобедимой Германии?» Понял я — настучали. Еще срок добавят. И я — была не была — попер на Кума: «Немец Москву обложил, а вы скажете, что Германию раз-раз и победим? Она сильна, и шапками ее не закидать. Чтоб победить, надо работать». Ну и пру на Кума. Он выслушал, и вскоре меня бригадиром поставили. Мы на лесоповале лес для авиации валили. Сосны стройные, как свечки. Вот так и вывернулся.

Всю войну горбил на зоне. Меня на самые ответственные участки кидали. Увидели, какой я работяга. Я там десятки рацпредложений подал, и все внедрили, без проволочек. И сосной чуть не пришибло, и грыжу нажил, кила на боку так и торчит, — и Ходаков, подняв рубашку, показал. — А когда начали с лагерей брать на войну, первый попросился. Но меня начальство отговорило. Когда приезжала комиссия, всю зону выстраивали, и самых крепких на фронт отбирали. Дак нас, меня и еще двоих, начальство прятало в кочегарке. Работяг у нас ценили. Так что за правду-матку пострадать не боюсь. Ни зоны не боюсь, ни психушки.

И Коля, слушая Ходакова, видел в нем ГРАЖДАНИНА.

— Так что, будешь помогать?

— Буду! Но заранее говорю: ни журналисты, ни писатели не помогут.