Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения

Егор Иванович проснулся рано, но заснуть больше не смог. Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал прошлое. Теперь он жил только прошлым, семьдесят пять скоро стукнет, и с настоящим одно связывает — жизнь. В воскресенье он посмотрел кинофильм «Покаяние», и так на душе мерзко стало, так мерзко, что всю неделю не находил места.

Он зарывал голову в подушку и кутался в одеяло, но гнетущей душе не было легче. Закутанному было жарко, и он или руку, или ногу выпрастывал, и прохладный воздух лизал тело.

«Как мы воспитываем молодежь? — думал он. — А как она вела себя в кинотеатре на «Покаянии»! В зале была едва десятая часть, и многие вышли, не досидев до конца даже первой серии. У меня текли слезы, а молодежь гоготала. Ничего-то не знает наша молодежь о годах репрессий. Но она в этом не виновата: ее воспитали такой. В книгах об этом написано мало, в школах не рассказывают. А можно ли воспитывать детей на умалчивании? В Японии молодежь даже не знает, кто бросил атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки — американцы или русские. А в Америке молодежь не знает, кто начал вторую мировую войну, немцы или русские. Зачем замалчивать историю? Надо так и писать, как было. А если будут замалчивать, молодежь наша над этим еще загогочет…»

После «Покаяния» ему чуть ли не каждую ночь снилась кровь, а в сегодняшнюю он не только увидел, но проснулся от ее запаха, содрогнувшись. Вспомнил об этом — по телу пробежали мурашки, и он на несколько секунд перестал думать, согнул в коленях ноги и сжался. «Как же я могу облегчить душу?» Он готов был заплакать, может полегчает, но слезы не шли. «Что сделать, чтоб не болела душа?» Он сильно зажмурил глаза и так лежал, пока не пошли оранжевые круги. Глаза устали, он открыл их и ничего не увидел. Вот зрение вернулось, но стало давить в ушах — он как бы оглох. «Оглохнуть, ослепнуть — ерунда, как оглушить и ослепить душу? — и заворочался с боку на бок, но положения, при котором бы стало легче, не нашел, и лег ничком, обхватив голову. — За все приходится расплачиваться. Какой-то рок преследует меня: потерял сыновей, жену, остался одинок. Скорее бы — смерть. Да и после смерти буду наказан: умру и буду гнить, и никто не придет, пока не завоняю».

Хоть и не хотелось вставать Егору Ивановичу, встал, надел халат и спустился к почтовым ящикам — «Правда» и «Литературная Газета» ждали его. С газетами, теперь в халате, лег на диван и стал их просматривать. Найдя в «Правде» статью о перестройке, с жадностью прочитал. Чем больше писали и говорили о перестройке, тем больше думал о ней он: как-то будет дальше? Коснется ли она каждого на деле, а не на словах? Среди знакомых, соседей он не замечал веяния перестройки: как сосед из двадцатой квартиры пил, так и продолжал пить. Как Машка, что жила через стенку, водила к себе хахалей, так и водит. В задумчивости сложил губы трубочкой и увидел собственные усы, и медленно, очень медленно выпустил воздух и вздохнул. Закололо сердце. Положив руку на грудь — закрыл глаза. Сердце болело давно. В последнее время — особенно. Мотор сдавал.

Сердце успокоилось, и он подумал: «Можно ли перестроить Раева из двадцатой квартиры, если ему идет шестой десяток, и в жизни его ничего не интересует, кроме водки. Так и будет пить, пока не помрет. А как перестроить Машку, если она без мужчин жить не может, с тремя мужьями разошлась, четвертого принимать не хочет, и удовлетворяет свою плоть, пока льнут к ней мужчины. Ведь третий год нигде не работает. Перестройка перестройкой, а вот как таких людей перестроишь? И таких — много».

В «Литературке» прочитал острую статью и долго смотрел в облупившийся потолок. «Вот, вот, людей как зажимали за критику, так и зажимают, с работы выгоняют, и местные власти потворствуют руководителям, защищая их лживый авторитет. И хотя газеты не всем правдоискателям помогают, все же люди обращаются за поддержкой к журналистам: неужели самый честный человек — журналист? А правдолюбцев, несмотря ни на что, — тысячи, и они — соль земли, на них стоит и будет стоять Россия. О перестройке говорят все, а кому она нужна? Местным царькам не нужна, они и без нее хорошо живут, так на кой черт им перестраиваться, если, перестроившись, они потеряют жирный кусок или даже должность, если они ей не соответствуют. Перестраиваться, значит жить честно. А жить честно, значит взятки брать не надо, воровать не надо, приписывать и мухлевать — тоже. Перестройка нужна тем, кто ничего не имеет, или тем, кто имеет мало. А народ-то ведь ничего не имеет, он голый, и народ всегда будет за перестройку. А как народу бороться с теми, кто живет нечестно и элементарные права ущемляет? Бороться люди не хотят, люди запуганные, люди устали, да и у многих хвосты грязные. Но ведь есть же люди, есть, кто борется за свои права. Да, да. Но ведь они борются за свои права , потому что их права ущемили. Не ущеми их права, а, наоборот, брось им кость потолще, и не будет в большинстве правдолюбцев. И куда их правда денется — кость будут глодать. В любом конфликте, вынесенном на страницы газет, если б руководитель пошел на попятную, извинился бы перед обиженным, дал бы ему квартиру, если того незаконно обделили, или бы повысил в должности, если того в чем-то обошли, и такой руководитель во враге своем будущем нашел бы верного подчиненного сегодня. Как не любит начальство исправлять свои ошибки и извиняться. Если, судя по газетам, целые ведомства и министерства погрязли в приписках и воровстве, то ради чего это делают люди? Да чтоб жить лучше. А если перестройка хочет их лишить приварка, то тогда эти ведомства и министерства будут противиться перестройке. Их хотят лишить лишнего рубля. Ведь маловато одной зарплаты, даже если она и дести — двести пятьдесят рублей. Чтоб люди стали перестраиваться, надо им дать хорошо зарабатывать, чтоб благосостояние семьи зависело не от воровства и приписок, а от зарплаты. Надо чтоб люди увидели, что жить можно, и жить хорошо, даже и не воруя у государства. Одними разговорами человека не перестроишь. Разуверились люди. Ведь если всю инициативу плутов и мошенников обратить на пользу государству, то государство от этого выиграет, а они бы не за приписки и воровство получали приварок к зарплате, а за инициативу и расторопность, и не двадцать-тридцать рублей в месяц, а пропорционально увеличивающейся прибыли производства. Хозяином человек себя не чувствует: хоть все и наше, но не мое. Недаром родилось слово «бесхозяйственность». Кто рулит, тот и гребет под себя. А все видят, и не отстать стараются. Иные рацпредложения годами зажимают, а на кой их внедрять, директор премию все равно получит, а еще больше украдет. За каждую умную идею руководителю надо обеими руками цепляться — она же прибыль несет, а значит и ему, и всем работникам прибавка к зарплате. Взять вон Сергачева, ну алкаш-алкашом был, а стал гектарничать, почувствовал в руках копейку и бросил пить; и пашет, как савраска, и вон как теперь и жена, и дети одеваются. А Генка Старовойтов, ведь в ЛТП лечился, а потом в шабашники перешел, в труженики настоящие, то есть, от зари до зари гнет спину, ну ведь три года как из ЛТП, а тоже машину купил. Рублем алкашей и тунеядцев лечить надо, тем более если семья осталась. На золотом тельце пока что мир держится…»