Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения

На всех православных кладбищах страны снуют бичи и юродивые, в надежде тяпнуть рюмку-другую и предлагают услуги. Но они не столько помогают, сколько толкутся под ногами.

Около могилы гроб поставили, и родственники, не суетясь, подходили к покойному и прощались. Некоторые целовали его в лоб, иные не решались, а, постояв в изголовье, отходили. Егор Иванович, закурив сигарету, в стороне стоял и с грустью смотрел на последние почести, оказываемые покойному. В душе у него шла война: как быть?

Подошел мужчина и тихо спросил:

— Вы кто будете?

Ждал такой вопрос Егор Иванович, и ждал давно и, не смутившись, ответил:

— С Ильей Ильковичем я вместе сидел… Меня зовут Егор Иванович.

— А-а-а, — протянул мужчина. — Я его старший сын, Виктор.

Гроб опустили в могилу, и первые горсти земли забарабанили о крышку звонко. Две горсти бросил и Егор Иванович, и тут же следом мужчины заработали лопатами, и стонал гроб от ее ударов, но все глуше, глуше.

Когда могилу зарыли, установили памятник и обложили венками, люди встали под раскидистым деревом.

— Помянем отца, — сказал Виктор.

Из сумки достали закуску, из другой — водку, и люди, выпивая, стоя закусывали.

— Егор Иванович, помяните отца, — сказал Виктор.

Он выпил стопку и закусил хлебом с колбасой.

Вот и по второму кругу стопка пошла, и Виктор сказал:

— Поминки в столовой. Здесь только водкой поминаем. В столовой я подписку дал, чтоб без водки. Сейчас — так, — он чуть помолчал. — Да и водку-то пришлось у грузчиков брать, заведующая сказала, чтоб в очереди стояли. Похороны там, или свадьба, им разницы нет. А я бросил на лапу грузчикам, и они сделали.

Кто-то уже и по третьей прикладывался, но люди редели, спускаясь к автобусам. Егор Иванович с Виктором шли последними.

В столовую люди тянулись: кто руки мыл, кто у дверей стоял, куря и болтая — языки развязались.

Подали борщ из квашеной капусты, и ложки стучали редко. Ждали второго. А вот и оно появилось — гуляш с картофельным пюре. Многие впервые поминали покойного без водки: нарушен русский обычай — и обед поминальный драл глотку.

Из столовой люди расходились группами. Некоторые сбрасывались, шаря по карманам.

Виктор, подойдя к Егору Ивановичу, сказал:

— Пойдемте к нам. Еще помянем.

Он шел среди родственников Ильи Ильковича, и так скверно было у него на душе: предателем себя чувствовал.

В квартире в нос ударил трупный запах. Родственники покойного сели на диван и стулья. Виктор сказал:

— Это Егор Иванович. Он вместе с отцом сидел в лагере, — и, посмотрев на него, спросил: — Вы у нас бывали?

— Нет.

Пожилая женщина в черном сидела на стуле и утирала платком слезы. Виктор шагнул к ней и, положив руку на плечо, тихо сказал:

— Хватит, мама.

Не думал Егор Иванович, что с похорон попадет в квартиру покойного, и, посмотрев на вдову, опустил взгляд; потом, подняв, оглядел родственников покойного — они смотрели на него изучающе, и с хрипотцой сказал:

— Извините, — кашлянув, он повторил, — извините, — и стал говорить быстро: — Простите меня, простите, — но тут осекся и проглотил слова.

ЕМУ ХОТЕЛОСЬ СКАЗАТЬ: «Я не сидел в лагере с Ильей Ильковичем, а вел у него следствие. Я — бывший следователь. Увидав похороны — пошел следом . От женщин услыхал , что хоронят Илью Ильковича Ильченко , и сел в автобус и поехал на кладбище. Хотел проводить его в последний путь. Я виноват перед ним , нас тогда убедили и все мы верили, что ведем следствие у врагов народа . Мы избивали их , заставляя признаться , в чем они виновны не были. У Ильи Ильковича на щеке был шрам , так это я , когда вел следствие , ударил его, и он, падая , задел за печку и распорол щеку . Я бы хотел сейчас извиниться перед Ильей Ильковичем живым , но его нет, и я извиняюсь перед вами — простите меня! Простите!» НО НЕ СМОГ ЕГОР ИВАНОВИЧ СКАЗАТЬ ЭТО .

Он стоял посреди комнаты, и на него все глазели. Виктор вышел и быстро вернулся: принес стакан водки, маринованный помидор и пластик колбаски.

— Выпейте, — сказал он, протягивая Егору Ивановичу стакан.

Егор Иванович водку выпил, но от протянутой закуски отказался. С пластиком колбаски и помидором Виктор стоял и смотрел, как у Егора Ивановича дергалась левая бровь.

— Простите меня, ради Бога, простите, — сказал Егор Иванович и направился к двери, взглянув на портрет Ильи Ильковича Ильченко.

Его провожал Виктор, так и держа в одной руке пластик колбаски и маринованный помидор. Сок из него капал на пол.

Отворив дверь, Егор Иванович посмотрел на Виктора и громко сказал:

— Всего хорошего.

И вышел.

«ПОЧЕМУ, ПОЧЕМУ Я НЕ РАССКАЗАЛ ИМ ВСЕ ЭТО? Испугался? Да не-ет. Просто, я — задубелый. Нет-нет, надо было покаяться, — думал Егор Иванович, идя в противоположную от своего дома сторону. — А может — это не тот Ильченко?»

На мгновенье вспомнил случай.

Несколько месяцев назад в дверях раздался звонок. Он открыл дверь. За порогом стоял, с фонарем под глазом, алкоголик Семкин. Жил он неподалеку и всегда ходил с фингалами: не пройдет как следует под одним глазом, ему под второй засветят.

— Здорово, — сказал Семкин.

— Здравствуй, — ответил Егор Иванович.

— Я звонил в десятую квартиру, а там никого нет. Скажи, там живет Саня? Н-ну-у, он еще вмазать не любит, — и Семкин приставил к кадыку кривой и прокуренный указательный палец.

— Живет.

Семкин молчал, и Егор Иванович хотел притворить дверь, но тот, видно, решил выяснить наверняка, и спросил:

— У него передние зубы золотые были, но он пропил их.

Егор Иванович вспомнил: несколько лет назад сосед предлагал купить по дешевке золотые коронки, и ответил:

— Да.

— Он еще разошелся с женой и разменялся квартирами. На подселении теперь.

— Точно.

— Ну — он. Ему еще кто-то в вытрезвителе зуб выбили.

Егор Иванович призадумался и вспомнил: ведь точно, выбили соседу зуб в вытрезвителе. Он тогда жаловался ему. И ответил:

— Да.

— Он еще из элтэпэ недавно пришел.

— Пришел.

— У него недавно брат удавился.

— Не-е-ет, — растягивая, ответил Егор Иванович, — у него братьев не было. Две сестры — есть.

— Да нет у него сестер, еще брат — есть. Третий срок тащит.

— Нет-нет, — уверенно сказал Егор Иванович, — это не он.

— Тогда я дом перепутал, — сказал Семкин и заковылял вниз.

Припомнив этот случай, Егор Иванович говорил себе: «А вдруг Ильченко — не тот, ну вот не тот, да и все. И ничего удивительного. Из первого подъезда нашего дома трое сидели в элтэпэ: отец и сын Тихоновы, Ипатьев, из нашего — Саня, из третьего — Гена, из четвертого — Игорь и Петро. Всего семь, значит. Некоторые в зоне были, один и сейчас сидит. Это что, из двадцати восьми квартир нашего дома десять человек побывало в элтэпэ и зонах. Постучись Семкин в любую третью квартиру и у него мог произойти подобный разговор. Так что тут удивительного, если Ильченко оказался не тот. Хоть и не тот если, то и в лагере сидел, и шрам на щеке такой же. Да, да. Вот он — наш современник: разведен, живет на подселении, в вытрезвителе зуб выбили или карманы обчистили, элтэпэ или зона. Кошмар! Как мы воспитываем детей? Неужели из каждой третьей квартиры кто-то сопьется и попадет в элтэпэ или зону? Как это изменить? Вот и маленькие совсем: хотят мира, а играют в войну. Ох, как нужна перестройка! Перестройка пока коснулась маленьких царьков. Как закрутились они! Вот воистину кто стал перестраиваться! В открытую воровать меньше стали — почти перестроились. В соседнем доме, начальник мелкий, и днем и вечером к нему на машинах ехали. И сам тащил, и ему тащили. Сейчас не видно. Ведь перестроился: незаметно стало, только сам со здоровенным портфелем снует на своей машине между работой, гаражом и домом. Жить-то — надо. А вот Клавдия Петровна, дворник, наш дом убирает, в магазине полы моет, а летом — дача. Трое детей. Одна. В поту и в мыле. Ей не надо перестраиваться. Но что же я все про людей. А сам я как? Перестраиваюсь? А я — могу помочь перестройке? Да нет, пользы перестройке я принести не смогу, не те годы. А что, если написать письмо в газету и рассказать о себе. Да, так откровенно и написать, что я один из тех, кто участвовал в репрессиях. Странно получается, партия на двадцатом съезде осудила культ личности, освободила репрессированных, и ведь ни один из тех, кто в те годы стоял у кормила репрессий, или кто был таким исполнителем, как я, не написал открытого покаянного письма, не осудил себя. Неужели никто не раскаялся? Да что же я опять о других. А сам-то я когда стал раскаиваться? Если б не погибли в аварии сыновья, не умерла от горя жена, и если б я жил в том же довольствии, нянча внуков, раскаялся ли бы я? Вряд ли. Как я задубел, работая следователем! Привык к чужим страданиям, и они для меня стали обыденными. Читал ведь недавно, что писатели-профессионалы задубели в своем бесстыдстве, рассказав читателям о себе все. А какой задубелый профессионал своего дела я! Люди плакали, стоя на коленях, молили меня, что невиновны они, даже я им чуточку верил, но неумолимо было мое сердце, и я продолжал следствие. И в последующие годы, после пятьдесят шестого, не раскаялся я. И только сейчас, сейчас. И всю-то жизнь я смотрю на мир глазами следователя. Что получается? Ведь и сын тирана в «Покаянии» раскаялся лишь тогда, когда пролилась кровь. Не застрелись внук тирана, и сын бы не раскаялся. Неужели для раскаяния нужна кровь и одиночество? Люди, неужели мы, если у нас все хорошо, никогда за свои грехи не попросим у народа прощения?»