Франсуаза Шандернагор - Первая жена

Я предпочла страдать, не отдавая себе в этом отчета, я погибала молча (никаких скандалов, особенно семейных сцен, — муж ненавидит шум; впрочем, он очень мил, и потом нужно думать о детях, не правда ли?). «Держись!» — говорила моя бабушка. Я сдавалась без борьбы, он же тем временем отдалялся от меня: медленно, неуклонно, тихо и постоянно, он стирался по кусочку из моей жизни, как Чеширский кот, постепенно растворяясь в воздухе. Сначала исчезли глаза… Я теперь понимаю, что первыми покинули меня его глаза, его голубые глаза: когда ему приходилось еще на меня смотреть, то я встречала бесцветный, почти прозрачный взгляд. Потом меня покинули его руки… Они покинули меня, потому что он перестал ими пользоваться. Исчезло и все его тело, у него не стало ни формы, ни поверхности, все смешалось, выветрился запах, он испарился — остался пустой конверт, сон, тающий на руке снежок… Последней покидала меня его голова: он перестал слышать, что ему говорили, мысли его беспрестанно были с ней, где-то; он ходил из комнаты в комнату и думал о ней, он думал о ней с такой очевидностью, что, не выбери я слепоту, я должна была бы это понять… Иногда он еще оставался с нами ужинать, но говорил только с ней; между сменами блюд он оказывался на лестнице, ведущей в погреб, с мобильным телефоном в руках, — он звонил ей. Он, как тень, бродил по дому, как зомби, и на губах его витала неуловимая улыбка, та улыбка, что остается как последнее свидетельство вежливости, когда тело Чеширского кота уже исчезло. Может быть, меня и обманывала эта милая улыбка, улыбка и огненная шевелюра: волосы его полыхали над исчезнувшим телом, над ушедшей под воду болотной кочкой, на которую я облокотилась; его рыжие волосы полыхали в ночи, как костер, около которого мне все еще хотелось согреться, которому мне все еще хотелось довериться, они потухли последними…

Я ослепла: вижу только его в тех толпах, где его нет, только его в том доме, из которого он ушел.

А вот ее я никогда не видела. Какая она? Да-да, знаю: «высокая блондинка». Остальное мне нужно вообразить… Один приятель, который увидел их однажды в театре еще в начале романа, в шутку сказал: «Она очень комильфо». Этакая «бон тон» с некоторыми уточнениями: «жемчуга и шелковый платок от Эрмеса, где делать покупки считается у буржуазии хорошим тоном». Что касается платочка от Эрмеса, то это уж точно, потому что совершенно не желая компрометировать сей уважаемый торговый дом, я не могу не сказать, что он сыграл в нашей истории малопривлекательную роль. Сначала появились галстуки. Я, конечно, слепая, но не до такой же степени, — галстуки эти постоянно болтались у меня перед носом: он вешал их на дверцу шкафа, и когда дверца не была закрыта, то я любовалась ими из-за своего рабочего стола весь день напролет. Сплошной Эрмес — Франси в конце концов составил коллекцию шелковых галстуков, испещренных крошечными тварями (лягушечки, кролики, пони, которые были раскрашены, как в мультфильмах), — все это было очень смешно, но ничего другого он носить не желал: мой муж хотел казаться моложе… Галстуки эти меня раздражали, я чувствовала, как с каждым днем во мне крепнет желание взять ножницы и искромсать их, кастрировать! И чтобы ему остался крошечный хвостик — только-только на галстук-бабочку!

Сколько же раз я не позволяла себе отдаться этому желанию и опустошить весь платяной шкаф? Например, когда он отправлялся вместе с ней куда-нибудь отдыхать и чемодан его просто лопался от купальных шорт и плавок… Я прекрасно знала, что появится он теперь только в понедельник, забежит на секунду, чтобы переодеться перед работой. В такие субботы и воскресенья, когда дети были уже уложены, я должна была буквально держать себя за руки, чтобы не схватить ножницы и не приняться за дело. Во-первых, костюмы: я видела, как методично обрезаю каждую брючную пару как раз там, где кончается ширинка, и брюки превращаются в шорты — шорты из английской фланели, из роскошной уэльской шерсти, твидовые шорты, шорты зимние и летние, для работы и торжественных церемоний, «шорты делового мужчины» на любой случай жизни! Я ликовала от одной мысли, что могу облачить его в короткие штанишки, — почему бы и нет, раз он отказывается от возраста, соответствующего его гражданскому состоянию? Я заранее приходила в восторг от этого разора и его последствий; бывало, я даже хохотала в голос, потому что прекрасно видела это «возвращение блудного мужа»: он входит, рассеянно целует свою «законную» в макушку («Все хорошо, котенок?»), не глядя, бросает на столик в прихожей какие-то сувениры: ракушки, открытки, тряпку с экзотическими разводами, и торопливо направляется к шкафу… О, сейчас он его откроет! Сначала — пауза (у неверного перехватило дыхание), потом — такой визг, как будто режут хряка, ругань и проклятия: «Да она просто сумасшедшая, по этой женщине плачет смирительная рубашка! Что я теперь надену? У меня завтрак с министром финансов! Через четверть часа! Господи, да что же я надену, что же я надену?» И я тут издалека подаю медоточивый голос: «Да что ты волнуешься, родной, ты просто выступишь законодателем новой моды: ВИП-шорты, разве плохо?..»

Сладкие мечтания! Я всегда была слишком разумна, чтобы позволить себе подобные безумства, и если сегодня проливаю слезы, то как раз над тем, что не уничтожила. Моим принципом по-прежнему и всегда остается: «Спокойствие!» и ничего, кроме двух рядов галстуков от Эрмеса с первого января до тридцать первого декабря…

Были, правда, еще и блузки (от того же производителя), шали, махровые простыни — все, что я получала в подарок на Рождество и дни рождения. К сожалению, первоклассное качество вещей из этого торгового дома для располагающих деньгами туристов не искупает некоторой навязчивости декоративных мотивов: подковки, стремена, стеки, конские гривы (иногда и лошади целиком), гирлянды, радуги, непонятные геральдические щиты или черно-белые блузки в клеточку, как шашечная доска, или в полоску, как зебра, — все, что только не пожелает клиент за свои деньги… Одно «но»: поскольку я брюнетка и маленького роста, то в блузке от Эрмеса я похожа на ромовую бабу, украшенную цукатами!

Но обо мне ли в данном случае шла речь? Я просто попадала в оборот их романа: она ему дарила вещи от Эрмеса, он ей дарил вещи от Эрмеса, а я, как последняя в этой цепочке, тоже получала причитающийся мне Эрмес… Я не носила все эти блузки и шали, которые мне совершенно не шли, муж удивлялся и даже возмущался. Рядом с этими подарками в дальнем углу шкафа пылится и длинный роскошный атласный пеньюар с сотней пуговок, которые невозможно расстегнуть в одиночку: такой подарок хотела другая, и он предназначался ей, он предназначался атласной женщине, которая принимает гостей в дезабилье, медоточивой и нежной, как шелк, женщине-жемчужине, которая ждет на софе возвращения своего возлюбленного, и этот возлюбленный не требует, чтобы она выносила помойное ведро, чинила унитаз, забиралась на лестницу поменять лампочки, вешала занавеси, чистила камин и мыла полы… Я решила сохранить этот вызывающе роскошный пеньюар, который можно расстегнуть только вдвоем, для своей брачной ночи, если, конечно, можно надеяться, что мне остался какой-нибудь брак. Я его откладываю нынче для той ночи, на которую еще могу рассчитывать, для ночи моей смерти. Когда я упаду на подушку, когда пальцы мои разожмутся и выпустят край простыни, застегните эти сто пуговок и уложите меня в этом пеньюаре в коробку, как куклу, проследите, чтобы у этой куклы, которую он так хотел из меня сделать и которой не увидит, ничего не помялось. Он не увидит этой куклы, потому что не увидит, «как я упаду на подушку». В ту ночь, ни числа, ни часа которой я не знаю, он будет далеко от меня, он будет с другой, может быть и не во Франции вовсе, а под чужими небесами моя последняя ночь покажется ему прекрасным утром… Никогда он не узнает, что, вопреки его воле, я унесу с собой в могилу воспоминание о нем. Когда и он в свой час найдет последний приют рядом с другой своей супругой, я, единственная его невеста, буду спать вечным сном в белом наряде, который он мне подарил, и он не будет этого знать.