Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

— Как идут дела у Эмилии?

Наконец-то нашел фразу. Спокойную, властную, все волнение отжато.

— Она ничего не знает. И не хочет знать, слишком умна для этого, — вот что ты сказала в ответ.

О, интеллектуальность — как можешь ты быть интеллектуальной? Интеллектуальность обретаешь в навозе, там она человечна. А не в пастеризованном молоке. Мне нужно выказать ум:

— Знания даются, лишь когда узнаешь то, чего не надо знать. Свободным можно быть вопреки тому, что гнетет нас и что общеизвестно.

Но я не сказал этого. Веду рассказ лишь о том, что было. Но как рассказать о непроизнесенных словах, они-то и были истинными. Она даже сделала мне выговор:

— Вы лучше ведите машину, полицейский уже открыл путь.

Нам нужно проехать мимо пяти полицейских постов, сейчас проезжаем мимо третьего. Как-то раз я проехал, не останавливаясь, мимо всех пяти — почему я вдруг об этом подвиге? Смотрю на солнечный луч, он почти перечеркнул поперек полку политиков. И снова тот пляж на юге. Был развалившийся дом на берегу, над самым обрывом — как-то раз мы пошли туда. Было купание в устье реки, в полночь, лунный свет дрожал на воде — почему я вдруг об этом? Как медленно тянется время, «я ушла», я так одинок. Всю жизнь был одинок, бог куда-то дел ту хромосому, которая должна была обеспечить мне общество.

— Красота существует лишь потому, что существует уродство. Поэтому все любят смотреться в зеркало.

— Вот именно. Но смотрите вперед.

Смотрю вперед, стена из книг, и мои там есть. Что значит все то, чем я был, — сейчас, сейчас? Так что я замолчал. Осенний вечер, люди расходятся кто куда в сутолоке завершающегося дня. И такое чувство, словно мы уносимся на всей скорости автомашины в паническом бегстве, и меня обдает жаром оттого, что ты так близко. Ты реальна, как странно. Это-то и занимает меня больше всего. Мысленно кладу ладонь ей на ногу, преодолев таким образом все препятствия, нагроможденные моим воображением. Нога, реальность которой доказана. Вся несбыточная нереальность овеществляется в реальность. Моя ладонь лежит у нее на ноге, и в то же время я должен говорить, не то и в самом деле положу ладонь ей на ногу.

— Думаю, что у Эмилии кризис роста. Роста в духовном смысле.

Она спросила, откуда я знаю. Я сказал, откуда я знаю. Она сказала, что у других всегда кризис, когда мы их не понимаем. Я сказал, а все-таки… Она сказала, что нам вечно мерещатся кризисы, тогда мы стареем, и нам кажется, что мир старится вместе с нами. Но мир всегда молод, а старимся только мы. И я сказал, сжав ей на миг бедро:

— Значит, по-вашему, люди разных возрастов не могут понять друг друга?

— Вашего и Эмилии?

— Моего и вашего.

Но она не ответила. И сняла мою руку со своей ноги, не торопясь, словно убрала кошку. Я посмотрел на нее пристально и безмолвно и все сказал ей взглядом. За это время мы проехали мимо остальных полицейских постов и подъехали к ее дому. Там был большой сад, и я сказал:

— Элия, может, мы бы погуляли по саду? Посидели бы немного.

— По саду? Вот еще. Занятие для старичков со старушками.

— По саду? — сказала мне Элена. — Ну нет. Занятие для кухарок с солдатиками.

И я оторопел, замер между ними обеими, в живости воспоминаний, перебегавших от одной к другой. Я дал газ, поехал к дому Элии, она сидела рядом, такая свободная. Я заготовил еще несколько ударных фраз, ни одна не подходила к ситуации. И вдруг сама собой возникла еще одна и вырвалась у меня прежде, чем я успел подумать:

— Вы разрешите мне зайти к вам?

Она заглянула в себя: пять минут.

— Только на пять минут.

Голос был сухой и жесткий, как ветка зимой.

— Больше у меня нет времени.

Я окаменел, выжатый до костей. Одеревенел. Не из-за слов. Из-за тона. Только что вместе — и мгновенно все изменилось; а что могут вместить пять минут? Разве что еще раз подвести итоги. Но я-то не из-за этого. Из-за тона. Энергическая, напряженная, кнутобойная жестокость. Из крестьянского своего недоумения я вернулся в сад своей трясущейся старости. На пять минут. Была осень, как я уже говорил, и приметы ее носились в воздухе. И по земле. Праведный — такой жалкий — гнев являет сей изборожденный морщинами лик. Одинокая флейта все еще звучит над дальним извивом горизонта, я поглупел в эту тусклую пору. Сажусь на скамью — о чем мне думать? Смотрю, и только. На высоких деревьях сухие листья, ветер, что гадает по ним о будущем, развеивает их, книги вокруг меня штабелями трупов. Проходит садовник с тачкой, добросовестно, как и подобает служащему муниципалитета, сметает листья. В просторных аллеях под сводами переплетенных веток гомон невидимых птиц мешается с безмолвием старого парка. А в воздухе стоит застывший запах мимолетности вещей, и я сижу на скамье. Волненье текучее и медленный распад — чем я взволнован?

— На пять минут, больше у меня нет времени.

Но сказала она не это. Главное, что она сказала, была ее сухость, она проворно утвердила свою свободу, а я был выбит из колеи. Почему я не пошел к ней? Хоть на пять минут. Может, мы бы забыли про часы. Сейчас я думаю, что я только того и хотел — отказаться в ответ на предложение зайти, разве не так? Только ступить на рубеж, испытать ощущение головокружения над бездной? Я ведь не чувствую себя несчастным, а может быть, с этого часа понятие наслаждения перелилось в другое измерение, где наша суть испаряется. Медлительные шаги человека, бредущего по сыпучим пескам, их словно разносит в разные стороны. Такими шагами бреду я, усталый от того, что идти мне некуда. В глубине сада чайный домик, на террасе свалены в беспорядке столы и стулья, конец сезона. И эстрада, на ней составлены скамейки. И озеро. Не вижу его толком, но вижу лебедя, он описывает свои профессиональные круги для предполагаемых зрителей. Скользит, останавливается, выполняет свой эффектный трюк — может, уже знает, что настала осень? Тот вон человек знает. Стоит около жаровни:

— Горячо и вкусно!

Безмятежная осень, мне хорошо. Но надо встать — стучат.

— Кто там?

— Куплю бутылки, газеты, макулатуру.

У меня их нет, и я снова сажусь, мне хорошо. Медленное растворение, коррозия. Нечто разлагающее, текучее, прозрачное неуловимо пронизывает нас, пробираясь в поры; и, превращая нашу суть в туман, развеивает по воздуху. Как блекло все в нашем внутреннем мире. Так-то, мне как философу надо поразмыслить над всем этим. Досрочная кремация, пепел развеян по воздуху. Так-то. Истинная суть жизни. Свободный ветер бесплодия, тишина. Мой пепел развеян, мне хорошо.

— Горячо и вкусно!

Мне хорошо.

Но тут мне надо поразмыслить. Это действует на нервы, понимаю, но как разобраться в себе самом? Я никогда не был очень активен в жизни, активен был только в воображении. Говорят, у теннисистов бицепсы гипертрофированы, у меня то же самое с воображением. Мне нужно, стало быть, — о, господи. И вдруг прилив нежности к тебе. А раздражение схлынуло, ты так всегда раздражала меня. Сухость твоих слов, обнаженных до самого нерва. И твой жизнерадостный смех, свободный от всего на свете, а я где-то позади, где-то внизу, и смотрю на тебя, прямую, взлетающую в выси своей юности. Mon amour. Люблю тебя, если б ты знала. В смирении, оттого что люблю безответно. Вдали от ворот, что распахиваются порой для тех, кого приглашаешь ты к себе на праздник; но меня там нет. В удушье, перехватывающем мне горло, я тяну к тебе руки в отчаянье, доходящем до бешенства, и не могу дотянуться. В бесконечной пленительности твоего голоса, твоего лица. Коснуться бы робко, самым кончиком пальца, твоего лица. И этот легкий пушок у тебя на затылке. И твой язык. Я хотел сказать тебе обо всем, что завораживает меня, когда я думаю о нем, а могу сказать только: твой язык. Дающий жизнь твоему слову, когда ты говоришь. Легкий, влажный, радостный. Твой язык. Нетронутое тело, каждый атом твой чист до головокружения, но звонят в дверь, пойду посмотрю.