Вержилио Феррейра - Явление. И вот уже тень…

Неправда. Вот сейчас, например, я стремлюсь к завоеваниям, тычу пальцем в звонок, второй этаж, дверь справа.

— Кто там? — спрашивает Элия из глубин своей осторожности.

— Я, — отвечаю я ей, ибо знаю, что я — это я.

Она сначала не открывает, колеблется, видимо, между противоречивыми побуждениями. Но в какой-то момент доброе чувство, надо думать, одержало верх. И она открыла дверь.

— Что случилось?

Я сначала вошел, а уж потом приступил к объяснениям, получилось удачно. Потому что она закрыла за нами дверь. Мы вошли в комнату, сели, о, господи, она здесь живет.

— Что случилось?

Она здесь живет. Здесь ее как-то легче воспринимать, она вносит в это пространство жизнь, а оно, в свой черед, делает ее более земной.

— Мне нужно было видеть вас. Мне так нужно было видеть вас.

Я закурил сигарету, она помахала рукой, отгоняя дым, Элена всегда протестовала, когда я курил. Но сигарета помогает мне уплотнить мое «я». Виски тоже. Они, табак и виски, как-то способствуют созданию иллюзии, что ты — это ты, даже тогда, когда не знаешь, что делать. А ничего не делать самое трудное, потому что жизнь — это непрерывное деланье; проклятый грохот, что-то ремонтируют этажом выше. Или ниже? Живу в средоточии шумов, приобщающих меня к миру. Особенно по утрам. Слышу все. И сам, наверное, произвожу какой-то шум, дабы внести свою лепту — о, Элия.

— Мне так нужно было видеть вас.

Застряли на этом, и ни с места. «Поскольку кризис, о котором говорит нам писатель, — это кризис его преждевременной старости… Но разве Жулио Невес был когда-нибудь молодым? Воплощая классический тип писателя средней руки…» — и ураганный огонь захлестывает все мои территории с севера на юг и с востока на запад. Статьи, брошюры, я высмеян в самой сокровенной своей сути. И тут я робко взял Элию за руку. Она не противилась. Рука была холодная и узловатая, как у старухи, а все-таки не старушечья. И твое лицо так близко, в нежности твоей кожи. Я ощутил ее тонкость тыльной стороной руки. Мне нужно было сказать тебе так много, одно только слово, недоговоренное, действенное, как удар снизу в челюсть, — я задыхался от волнения. И тут я тихонько приблизил свое лицо к ее лицу, и рука моя потянулась к ее телу. Элия сразу вся напряглась, стряхнула мою руку. А наверху топот великанов, все здание ходит ходуном, видимо, ремонт основательный, может быть, решили застеклить лоджию. Элена тоже была упряма, отталкивала меня упругими стальными руками, и я говорил:

— Как лапки у саранчи.

Энергичные руки, смелые до готовности дать пощечину, — и она смеялась, радуясь своей победе над собой, надо мной. На том мы с нею и кончили, каждый сам по себе, отдельно от другого, и никакого общения — хотя бы взглядом, который разрядил бы напряжение.

— Больше вам нечего мне сказать?

Ледяная, нетронутая. Мне больше нечего было ей сказать, разве что полновесную грубость, которая разом сняла бы с меня все напряжение. Тогда я повернулся к ней и, как бешеный… Она яростно отбивалась, высвобождаясь из моих объятий, лицо раскраснелось, глаза потемнели от волнения. Я чуть не потерял очки. Мы снова были отделены друг от друга.

— Не хочу показывать вам на дверь, но сейчас у меня дела.

Она была весела, довольна собой, может быть, своей победой. И тем, что она знала: во мне есть, что победить. Тогда я встал. Встать было не так-то просто. Я был один, воздух был пронизан светом. Очки были целы.

Не могу больше, солнечный луч скользит по корешкам политиков — мне так нужно тебя видеть. Напряжение во мне растет, разбухает, почти переходя в безумие. Это желание, но желание, не поддержанное действенными мерами, которые помогли бы ему осуществиться, как это бывает у людей практических, которые жизнь понимают лишь как военную тактику, даже если женщина уже в постели. Нужно ли достижение, если такова его цена? Что возмещает победа, если стоила такой борьбы? Утолить голод всех изголодавшихся частиц моего «я», а не только той, самомалейшей, которая не затратила усилий. Ибо когда борьба длительна, по-настоящему наслаждается только та, самомалейшая.

— Ты ничего не хочешь завоевывать, хочешь, чтобы все давалось тебе само собой, — сказала мне Элена.

Но что за удовольствие получишь на вершине горы, если пришлось добираться до нее пешком? Лично я отдаю предпочтение автомашине. Утолить желание всех частиц своего я, в которых оно заговорило, чтобы удовольствие досталось им полностью, а не в виде огрызков. Как у детей — чтобы до отвалу. И таково временами желание видеть тебя — до удушья. Вот как сейчас, особенно сейчас, когда я придавлен одиночеством, беспомощен, в страхе, а ты так далеко. Потребность видеть тебя, от которой перехватывает горло, хоть пинай ногами мебель, как ребенок. Неодолимая, неутолимая, хоть криком кричи. Видеть тебя. Пулей вылетаю в дверь, выталкиваю сам себя, мой попутчик — безумие: где ты? Стоит зима, ты пошла погреться на какое-нибудь политическое собрание, одно из тех, на которых решаются судьбы мира.

И вот я тоже на собрании, на первом попавшемся, высматриваю тебя, не мелькнет ли верткая головка в солнечных завитках. Ты красива, золотистые ноги обнажены, между полосками зубов припаянное к ним тонкое лезвие агрессивности, ты стоишь на песке, держа на плечах своих всю полноту дня. И безмерность власти твоей, распахнутой в просторы моря. Но здесь я не вижу тебя, бреду по проходу партера, разглядываю публику наверху, в ярусах, не вижу тебя. А на сцене — стол президиума, длинный-предлинный, а за столом члены президиума. Возле стола — трибуна, на трибуне — выступающий. Он уже стоял там, когда я вошел, налаживал микрофон, кипя апостольским рвением. Он говорил — пока он говорил, я искал местечко у стены, вдоль которой уже стояли люди, — он говорил:

— История неумолимо шагает вперед, и я повторяю, что неотъемлемое право народа…

Чертов грохот, доносящийся с верхнего этажа, где идет ремонт, мне ничего не слышно.

— …святое право народа и то высокое, незапятнанное, святое понятие, что зовется свободой…

— Да здравствует свобода!

— Да здравствует!

— Обскурантизм и гнет объединили свои силы и сообща ликуют во тьме, а невежество и голод… Но мы знаем, что наше будущее и будущее наших детей в нерушимом союзе мира, и слава тем, кто из тьмы застенков зовет сияющий свет, уже мерцающий на горизонте, и ликующую победу священной свободы…

— Да здравствует свобода!

Оратор был невысок ростом, мускулист; он снял пиджак. Снял галстук. Засучил рукава рубашки, все члены президиума сняли пиджаки, засучили рукава. Все участники собрания поснимали пиджаки, засучили рукава. Я тоже снял пиджак и засучил рукава, потому что не хотел привлекать внимание к своей особе. Да еще эти очки, проклятые очки. Вокруг были люди, исполненные энергии, мускулистые, готовые к бою. Я стал пробираться к выходу, пользуясь мгновениями паузы, — как это мне вспомнилось, что Элия?.. Взоры собравшихся были обращены в будущее, они не заметили меня, человека, который так плохо видит вдаль. Плотные, коренастые, мускулистые. Выходя из зала, я обратил внимание на одного человека, у него рукава засучены не были. Он сидел, ссутулившись, совершенно седая голова склонилась на грудь, он спал. Наконец я добрался до двери. Снова я на улице, снова среди зимы.