Юрий Покальчук - Дорога через горы

Что это Санчес разболтался, как никогда?

— Я люблю Новый год, — словно бы отвечает Санчес. — Новое — это жизнь.

Они пошли перед вечером и не вернулись. Сон одолевал всех, но общая встревоженность оказалась сильнее сна: Ждали всю ночь. Начались беспокойные разговоры шепотом, даже в воздухе чувствовалось волнение.

На рассвете ты поднялся, и одновременно с тобой все остальные. Никто не спал. Где они? Ты пошел искать Санчеса, с которым никогда ничего не могло случиться, Санчеса, за голову которого давали пять тысяч песет, своего брата Санчеса и своих братьев Антонио, Оливье и Фернандо.

Снова пошли вчетвером. Ты, Антуан, Сато и Пако. Пако — ты не можешь отказать этим глазам, этому страху потерять тебя. И ты идешь с ним навстречу опасности, зная, что так ему легче. И тебе тоже.

Деревня спала, но напряжение там ощущалось, и ты не пошел вниз, никому не разрешил идти. Ждал. Так ждал бы дневных новостей Санчес. Здесь, на холме, с которого видны едва ли не все дома в деревушке, церковь и площадь и на котором густые заросли кустарника укрывают вас от постороннего глаза.

В деревне началось движение, деревня проснулась. Ничего подозрительного.

— Я пойду, — сказал Пако. — Я ведь мал еще, меня не примут всерьез. Расспрошу.

Впервые он сказал о себе так: мал. Непривычно, но резон в его словах есть.

Смотрел на него и видел глаза на загоревшем темном лице, огромные черные глаза с длинными, почти по-девичьи пушистыми ресницами, излом бровей, острый подбородок и губы, припухшие и нежные, которые мгновенно могут стать жесткими, узкими, как лезвие, и тогда выделяются преждевременные морщины и складки в углах рта, а лицо подростка становится маской без возраста. Только вспыхивают ненавистью глаза, на дне которых запеклось ваше общее горе.

Ты чувствуешь, как трудно сказать — иди, трудно отпустить куда-то в неизвестность эту ниточку, связывающую тебя с жизнью. Но здесь действуют другие законы, и логика другая. Какие еще чувства! И ты говоришь — иди, хотя в душе все кричит — нет.

Пако раздевается, оставляет оружие, теперь у него вид бездомного бродяги-подростка, выбирается из кустов, двигаясь по едва заметной тропинке. Ты смотришь, как он уходит, и сердце твое стучит все быстрее, хочется побежать за ним, позвать — остановить, вернуть.

Но он уже подходит к деревне, останавливается возле крайнего домишки, обходит его, идет дальше. Зачем ты отпустил его? Видишь, как он заходит во двор и исчезает в глубине.

Где же Санчес, где товарищи? Что там, в деревне? Что за странная загадка? Не хочется верить, что случилось что-то плохое, не можешь поверить, иначе не послал бы Пако в деревню!

А все же что случилось?

Через час вы видите — Пако выходит со двора, на нем шляпа и старенькое пончо, за ним появляется старая скособоченная женщина, и они идут дальше в деревню.

Что там происходит?

— Пойдем и мы, — рвется Антуан. — Пако накормили и одели, значит, все в порядке. Пойдем! Наверное, наши уснули где-нибудь, может, выпили...

— Не болтай ерунды, Антуан, — говоришь ты, а так хочется верить ему, так хочется. — Не болтай ерунды, кто это выпил — Санчес, твой отец? И уснули, а мы в горах ждем? Что за глупости!

Но что там делает Пако?

Проходит еще час, и вы видите — Пако возвращается вместе со старухой к тому же дому. Женщина заходит в дом, что-то дает ему, и он идет в поле за домом, начинает работать... Что он тянет, дьявол побери, почему не идет сюда? И вдруг ты видишь: на площади появляются друг за другом несколько военных. Боже, фашисты! Их все больше, больше, целый отряд. Офицер. Что-то приказывает. Становятся в строй.

Пако дошел до конца поля, наклоняясь, что-то срывая, добрался до оливковых деревьев и сейчас быстрым шагом идет по опушке к кустам, где вы спрятались.

Фашисты уходят с площади всем отрядом. А Пако уже здесь. Ты ничего не можешь сказать, потому что видишь его лицо и все становится понятно.

— Где? — спрашиваешь одними губами, без голоса.

— На площади. Вчера, — говорит он.

Какое страшное у него лицо! Лицо человека, говорящего страшные вещи. Почему он, почему снова его в войну, в смерть, в беспредельное зло? Почему не было у него ни детства, ни юности? И будет ли зрелость?

— Всех?

— Да. Санчес и Оливье убиты. Их повесили убитыми. Антонио с перебитыми ногами не мог идти, волочили. Мексиканец тоже ранен, шел сам. Вчера вечером всех. Наверное, напоролись на патруль.

Антуан рвется в деревню. Отец, его отец! Три года воевали вместе, и ничего. Антуан ранен, а отец ничего. Механик. Танк. Если бы не он, мы бы не удрали из Барселоны, мы бы остались в Барселоне. Почему не пошел ты? Ты всегда шел вместе с Санчесом, почему не пошел на этот раз? Не посылаешь Збышека, потому что Изабель, не посылаешь Пако, потому что мал? А Санчес, ему всегда везло, у него всегда планы. Санчес, брат... Снова смерть.

Сколько их стоит сейчас перед тобой. Мертвых, что всегда будут жить в тебе, пока будешь жить ты. Улыбаются, произносят свои любимые шутки, привычно жестикулируют, возвращаются к тебе, став постоянным отзвуком твоих мыслей. В каждом из них умирает частица тебя. Сейчас снова? Думал, что уже нечему умирать. Все твои друзья — Волох, Стаецкий, Полищук...

Сколько у тебя мертвых, как много умерло в тебе вместе с ними. Почему ты сам еще жив? Что охраняет тебя? Сколько смертей витало над тобой, рядом, совсем рядом. Под Эбро, марокканская конница. Потом горы. Юрко Великий! Прощайте, стихи, прощай, Украина! Никогда, никогда, никогда... Ничто и никогда уже не воскреснет, только в тебе осталось что-то. И вот Санчес. Ты теперь как без рук. А все твои бойцы, твой маленький отряд остался без сердца. Гигант Антонио. Безотказный, чуткий, добрый Антонио. Прощайте, братья!

Мексиканец Диего, раненый, ждет своего друга Фернандо. Дома у них невесты, они с детства вместе, всегда и везде, в боях тоже всегда были рядом. Теперь порознь. Навсегда.

Как возвращаться в лагерь, как возвращаться в жизнь, как идти дальше?

— Ты что, Омбре? — это голос Пако. И ты понимаешь, что плачешь.

А потом вы возвращаетесь, идете в лагерь, где беда станет еще больше, еще осязаемее и где ты обязан снова быть Омбре, как обычно. Кому какое дело? Ведь ты для них, ты принадлежишь не себе, а им — всегда, сейчас, завтра, — ты принадлежишь тем, кто нуждается в тебе. Что это значит — принадлежать людям? А где же ты сам?

— Ты что, Омбре? — говорит Пако.

А что ты, в самом деле? Через несколько дней тебе исполнится двадцать лет.

— Вот здесь, — сказала она, — нужно укрепить шторы на этих колышках, а потом проволоку... Нет, сперва проволоку, а уж потом шторы. Вот здесь...

Окно было большое и высокое. У пани Барбары Шмидлевой красивое жилище. Домик она унаследовала от родителей, сама обосновалась в одной половине, а другую сдавала. Жили там молчаливые, невыразительные люди. Андрий никогда не замечал их. Молчаливые дети, молчаливые родители. Для другой половины была выделена и часть двора, сделан ход с противоположной стороны. Получился почти отдельный дом. Пани Шмидлева роскошествовала одна в трех комнатах, увешанных коврами, вышивками, затейливыми кружевами. Она вышивала, занималась и вязанием. С тех пор как ее мужа перевели в Варшаву, частенько наведывалась в семью Школ. Подружилась с мамой, носила ей вязанье, учила этой премудрости. Скучала пани Шмидлева, это было очень заметно. Мама относилась к ней внимательно и благодарно. Но в меру. Не набивалась в приятельницы — о чем можно было говорить с Барбарой?